молчал, ожидая продолжения.

— Через пять лет после моего приезда в Англию, — заговорила она, — я проснулась и увидела в постели рядом с собой мужчину. — Она посмотрела в стакан и начала размешивать виски пальцем. — Кожа у него походила на молоко. И на руках нежные светлые волосы. — Она лизнула палец. — Многие англичане так выглядят. Но я проснулась рядом с ним и не смогла о нем ничего вспомнить, даже откуда он взялся тут. Я почему-то решила, что нахожусь в Порту, и это мой дядюшка забрался ко мне в комнату. Я схватила его трость и ударила его, пока он спал. Я ударила его очень много раз. — Она подняла над головой воображаемую трость и резко опустила ее, стукнувшись рукой об стол. — Изо рта у него текла кровь, а я все била его, все била, пока жена его не превратилась во вдову, а дети не остались сиротами. Когда я поняла, что убила его, ни на минуточку не пожалела об этом.

— Ты думала, что это дядя Томас и что он…

— Нет-нет, когда я увидела кровь, то поняла, что это не мой дядя. Я вспомнила, что зовут его Фредерик, что у него есть жена и два сына. Но я все равно била его, и его смерть меня очень порадовала.

Она снова откинулась на спинку дивана и начала грызть ноготь на большом пальце.

— Мой сутенер увез меня в Ливерпуль, чтобы избежать следствия. Я сменила имя и проработала там еще два года, в основном в доках. — Она вскочила и наполнила оба стакана.

— Как же ты избавилась от него? — спросил я.

Она села на место и сказала:

— Терпение, Джон. Я как раз подхожу к этому. Однажды ранней весной, в очень дождливый день, с парохода сошла на берег элегантная молодая женщина и спросила меня, где можно нанять экипаж. Она говорила с очень знакомым акцентом, поэтому я ответила ей по-португальски. Мы посмеялись над этим совпадением, и я проводила ее в отель. Ее звали Мануэла Сильвейра Диас, и мы были одного возраста — двадцать три года. Она была замужем за англичанином, и они только что вернулись из Америки. Он с двумя детьми уже находился в Ньюкасле, а ей пришлось задержаться в Бостоне, и теперь она хотела нанять гувернантку. Прежде, чем мы расстались, она спросила, не нужна ли мне работа, даже не поинтересовавшись, кто я такая и чем зарабатываю себе на жизнь. — Виолетта скептически посмотрела на меня. — Непростительная безответственность, тебе не кажется? И что я знала о воспитании детей?

— Она что-то почувствовала в тебе — что-то доброе и целеустремленное. Мы все в тебе это чувствовали.

Виолетта насмешливо фыркнула.

— Ничего подобного. Просто она верила, что все люди хорошие — это немного похоже на тебя, Джон. И она тоже была еврейкой. Ее предки бежали от Лоренцо Рейса и его друзей.

— И что ты ей сказала?

— Я сказала, что пойду к ней в гувернантки. Она дала мне адрес. В следующую ночь я наняла экипаж из Ливерпуля в Манчестер, а оттуда, сменив еще несколько экипажей, добралась до Ньюкасла. Я поселилась в доме у Мануэлы, не имея никакой одежды, кроме той, что была на мне; в комнате рядом с детской. — Ее глаза наполнились слезами. — У меня была собственная кровать и простыни! Помнишь, как Даниэль поселился у сеньоры Беатрисы? Он говорил нам, что простыни гладкие, как мох!

Я дотянулся до ее руки, но она отдернула ее и села, как деревянная.

— Меня не нашли — ни полиция, ни мой сутенер, хотя я постоянно тревожилась об этом. Джон, а теперь скажи мне вот что: где в тебе живут угрызения совести?

Я решил, что она спрашивает, о чем я больше всего сожалею в своей жизни.

— Я сожалею, что не сумел утешить моего отца. Это могло все изменить.

— Нет, где они в тебе? Где? — Она увидела мое растерянное лицо и произнесла: — Мои — у меня в глазах. Когда я смотрю в зеркало, то вижу, как все, о чем я сожалела, смотрит на меня оттуда, словно я только из этого и сделана. И вот что я тебе скажу — невинная кровь никогда не высыхает. И скажу еще кое-что об охоте, а ты можешь передать это Полуночнику: лучший охотник — это твоя вина! Жизнь с детьми Мануэлы оказалась для меня всем на свете. Я могла исчезнуть в их мире, а именно это я всегда и пыталась сделать тем или иным способом — раствориться в чьей-нибудь жизни.

— Ты переписываешься с ними? Они приезжали к тебе сюда?

— Я писала письма, хотя мне и не велели, но ответа так и не получила. Мануэла должно быть, просто сжигала мои письма.

— Почему это?

Виолетта вздохнула.

— Когда дети выросли, Мануэла отправила их в школу. Я могла остаться в ее доме, но решила прежде признаться ей во всем. Мы к этому времени стали близки, как сестры. Я не рассказала ей всего, как, допустим, тебе, но призналась, как зарабатывала себе на пропитание, и намекнула, что делала и другие ужасные вещи. Когда исповедь окончилась, она приказала мне собрать вещи и немедленно покинуть ее дом. Я кинулась за помощью к ее мужу, но он просто запер дверь и не впустил меня. Я упала на колени и умоляла его, но он не открыл.

— Должно быть, он жестокий человек — отказать тебе вот так после твоей преданной службы их семье.

— Жестокий? Он просто охранял свою семью от шлюхи и убийцы.

— Ты не такая!

— Ах вот как? — закричала она. — В самом деле?

— Для меня — конечно.

— Для тебя! — Она просто выплюнула это в меня. — Ты смотришь на меня глазами, затуманенными прошлым, которого давно нет. Все прошло, Джон. И девочка которой я была, мертва! Разгляди это хорошенько, пока не стало слишком поздно!

И Виолетта кинулась к двери в сад, но на пороге обернулась, дрожа всем телом.

— И не смей успокаивать меня! — потрясла она кулачком. — Позволь мне закончить, Джон, потому что я больше никогда не решусь говорить об этом. — Она провела рукой по волосам и немного успокоилась. — Через два месяца, когда я уже работала в борделе у реки в Ньюкасле, муж Мануэлы сообщил, что нашел мне место кухарки и экономки у старого вдовца-американца по имени Лемойн. Но получить эту работу я могла только при условии, что никогда не буду искать встречи с их детьми. У Лемойна была дюжина яблочных садов севернее Нью-Йорка, вдоль реки Гудзон. — Она обвела рукой комнату. — Это был его городской дом. Я работала на него четыре года, пока он не скончался чуть больше двух лет назад. По завещанию сады отошли его сыновьям, а мне достался дом и небольшая рента.

— Должно быть, он высоко ценил твою помощь.

— Да, мою помощь. — Она нахмурилась. — И многое другое.

— Когда я только приехал, Виолетта, ты выглядела испуганной. Почему? Потому что я — мужчина?

— Нет, Джон. Я подумала, что полиция добралась до меня. — Она безутешно покачала головой. — Какая-то часть меня всегда надеялась, что они поймают меня и накажут за все то зло, которое я совершила. И когда я увидела тебя, то ощутила, как эта надежда вновь ворохнулась во мне.

— Виолетта, ты заслуживаешь гораздо большего, чем имеешь. — Я встал и подошел к ней, но она оттолкнула меня. — Тебя вынудили заняться проституцией, — умолял я. — Тебя насиловали и обходились с тобой жестоко. Ты забыла, как тебе остригли волосы?

— Только потому, что я сказала. Если бы я молчала… Я во всем виновата сама.

— Это неправда, — твердо сказал я. — И я не позволю тебе говорить такое о…

Она вскочила и изо всей силы ударила меня.

— Убирайся отсюда! — завопила она. — Уходи, пока не поздно! Я не хочу, чтобы ты оставался здесь! Ты слышишь? Тебе нет места в моем доме!

И, прекрасно понимая, что я ее не оставлю, она упала в мои объятия и разрыдалась. Я отвел ее в комнату. Когда мы входили в дверь, она спросила:

— Разве может презренный человек заслужить право на счастье — или просто найти покой?

— Ты не презренна. Пожалуйста, не говори этого.