дружеское общение пойдет на пользу нам обоим. Разреши представиться. Я — дух, известный своей мудростью и здравомыслием, беседовавший некогда с самим Гильгамешем, и…

Соломон воздел точеный палец, и, поскольку на пальце было Кольцо, я, можно сказать, поймал на лету большую часть того, что хотел сказать, и поспешно проглотил. Как говорится, помолчи — за умного сойдешь. Но это еще не все.

— Ты, кажется, один из возмутителей спокойствия, порученных Хабе, — задумчиво произнес царь. — Но где же сам Хаба?

Это был хороший вопрос; мы и сами задавались им уже несколько дней подряд. Но тут придворные зашевелились, и появился мой хозяин собственной персоной, побагровевший и запыхавшийся. Похоже, он бежал бегом.

— Великий Соломон! — выдохнул он. — Твой визит… я не знал… — Его взгляд упал на меня, влажные глаза расширились, и он издал кровожадный вопль: — Гнусный раб! Да как ты смеешь бросать мне вызов, являясь в подобном виде! Отступи подальше, великий царь! Позволь мне наказать эту тварь… — И он ухватился за сущностную плеть, висевшую на поясе.

Но Соломон снова вскинул руку:

— Постой, о волшебник! А где был ты в то время, как здесь нарушались мои указы? Погоди, я с тобой еще разберусь!

Хаба отступил назад с вытянувшимся лицом, тяжело дыша. Я обратил внимание, что его тень теперь сделалась совсем маленькой и безобидной.

А царь обернулся ко мне. У-у, каким тихим и мягким стал его голос! Роскошным и шелковистым, как шкура леопарда. И его, как и леопарда, не стоило гладить против шерсти.

— Почему же ты издеваешься над моими указами, а, Бартимеус?

Карликовый гиппопотам прокашлялся.

— Э-э… ну-у… мне кажется, «издеваешься» — это несколько сильно сказано, о великий владыка. Пожалуй, лучше было бы сказать «забываешь», оно и не настолько серьезно…

Один из других Соломоновых волшебников, безымянный, дородный, с лицом, похожим на перезрелую фигу, шарахнул меня Судорогой.

— Проклятый дух! Царь задал тебе вопрос!

— Да-да, я как раз намеревался на него ответить, — прохрипел я, корчась на камне. — Это был прекрасный вопрос… Очень точный… Глубокомысленный… — Я поколебался. — Так о чем мы говорили?

У Соломона, похоже, была привычка никогда не повышать голоса и всегда говорить медленно и размеренно. Полезная черта для политика: это окутывало его аурой власти. Вот и теперь он заговорил со мной, как со спящим младенцем:

— Когда этот храм будет завершен, Бартимеус, это будет святая святых, сердце моей религии и моего государства. По этой самой причине, как недвусмысленно говорилось в ваших инструкциях, я желаю, чтобы он был построен — цитирую: «со всем возможным старанием, без каких-либо магических уловок, непочтительных выходок и звероподобных обличий».

Гиппопотам в юбочке нахмурился.

— Помилуйте, да кому бы такое и в голову пришло?

— Ты нарушил мой указ по всем пунктам. Почему?

Ну, надо сказать, мне на ум пришло сразу множество отмазок. Некоторые из них были благовидными. Некоторые — остроумными. Некоторые блистали красноречием, не содержа при этом ни слова правды. Однако Соломон был чересчур мудр для всего этого. И я решил сказать правду, хотя и угрюмой скороговоркой:

— О могучий владыка, мне было скучно, и я хотел побыстрее управиться с работой.

Царь кивнул. От этого движения в воздухе поплыли волны жасминового масла и розовой воды.

— И что это за вульгарную песенку ты распевал?

— Э-э… которую? Я знаю так много вульгарных песенок…

— Ту, что про меня.

— Ах эту! — Гиппопотам сглотнул. — Да не обращай ты на это внимания, могучий повелитель, и так далее. Обо всех великих владыках их верные войска сочиняют похабные песенки. Это знак уважения, если хочешь. Слышал бы ты ту, которую мы сочинили про Хаммурапи! Он и сам, бывало, нам подпевал…

К моему великому облегчению, Соломон, похоже, купился. Он расправил плечи и огляделся по сторонам.

— А другие рабы, они тоже нарушали мои приказы?

Я знал, что об этом спросят. Я не то чтобы посмотрел на своих товарищей, но каким-то образом почувствовал, как они съежились, прячась за толпой: Факварл, Менес, Хосров и прочие, — обстреливая меня молчаливыми, но страстными мольбами. Я вздохнул и глухо ответил:

— Нет.

— Точно? Никто из них не пользовался магией? Никто не менял облик?

— Н-нет… Нет. Только я.

Он кивнул.

— Что ж, тогда их кара не постигнет.

И его правая рука потянулась налево, к ужасному Кольцу.

Я все оттягивал это, но тут понял, что пора: пора ненадолго утратить достоинство. Гиппопотам с горестным воплем бросился вперед и рухнул на морщинистые колени.

— Не спеши, о великий Соломон! — возопил я. — Ведь до сего дня я служил тебе верой и правдой! Взгляни хотя бы на этот камень — видишь, какой он ровный и правильный, как тщательно он обтесан? Взгляни на этот храм — с какой тщательностью я выверяю все его измерения! Промерь его, о царь! Сказано было — длиною в шестьдесят локтей, и ровно столько и будет — ни на «крысиный хвост» больше![38]

Я заламывал копыта, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Мой сегодняшний промах — всего лишь побочный эффект хлещущей через край энергии и усердия! — завывал я. — И все эти качества я могу обратить тебе на службу, на пользу твоему величеству, только пощади меня!..

Ну и так далее. Остального я пересказывать не стану. Были рыдания, были беспорядочные жесты и гортанные вскрики. Смотрелось все это недурно: под конец большинство жен (и некоторые из воинов) расчувствовались и зашмыгали носом, а сам Соломон вконец заважничал и сделался еще самодовольнее, чем обычно. Собственно, на это я и рассчитывал. Дело в том, что, едва взглянув на него, я сразу понял, что Соломон пытается подражать большим мальчикам — восточным царям Ассирии и Вавилона, жестоким властителям, что ни дня не начинали без того, чтобы наступить на шею поверженного врага по дороге в ванную. Так что мое хныканье льстило его ребяческому тщеславию. Я подумал, что наконец-то сумел склонить чашу весов в свою пользу.

Великий царь кашлянул. Гиппопотам прервал свои стенания на полуслове и с надеждой уставился на него.

— Твое представление меня позабавило, — промолвил Соломон. — Нынче вечером можно уже не звать ни жонглеров, ни шутов. За это я пощажу твою жалкую жизнь, — тут он прервал поток моих благодарностей, — а вместо этого найду твоим «хлещущей через край энергии и усердию» достойное применение.

Тут Соломон зловеще умолк и принялся выбирать сласти, вина и фрукты с серебряного подноса, протянутого прислужником. Несколько стоявших поблизости жен принялись тихо, но яростно бороться за честь попотчевать его. Гиппопотам, нервно скрежеща зубами, подергивал волосатыми ушами, отгоняя мух, и ждал.

Царь соизволил скушать один гранат, пять виноградин и ледяной шербет из фиников с фисташками и только потом продолжал:

— О коварнейший и презреннейший из моих джиннов — и не смотри так изумленно, да-да, я с тобой говорю! — если эта работа представляется тебе столь скучной, что ж, так и быть: мы поручим тебе более вдохновляющее занятие.

Я стукнулся лбом оземь: