неудачи, обиды и лишения. Хотя бы те пять лет в бакалейной лавке, где он работал как каторжный спал под прилавком, без дома, без друзей… В Амстердаме он ютился на чердаках—там зимой зуб на зуб не попадает, а летом адская духота, и на обед только корка хлеба и кусок высохшего сыра, потому что жалованье маленькое и надо еще выкраивать на книги… Да и нажив состояние в России — в ту пору мы и познакомились, — он не поднялся выше «купца первой гильдии»: в избранный круг его не допускали даже после его брака, а семейная жизнь у него и вовсе не сложилась. Когда человек столько страдал в жизни, его нужно понять и простить.
Софья задумчиво разглядывала худое лицо своего родственника под черным клобуком. Она понимала, что он подводит к решению первой сделать шаг.
— Ты думаешь, я должна написать ему и извиниться?
— Тебе лучше знать.
— А что мне сказать, чтобы он не сердился?
— Тут я тебе не советчик.
— Хорошо. Ошибки надо исправлять.
Спирос принес лист бумаги. Она поднялась к себе в комнату и четким почерком, в котором учителя ни за что не узнали бы руку своей недавней ученицы, написала:
«Дорогой мистер Генри! Мне очень жаль, что Вы уезжаете. Не сердитесь на меня за сказанные слова. Я думала, что молодая девушка только так и должна отвечать. Мои родители и я будем очень рады, если Вы навестите нас завтра».
Она запечатала конверт, спустилась в гостиную и отдала письмо отцу, который вызвался сам отнести его в отель.
На следующий день пришел ответ:
«Богатство — приятное дополнение к браку, но не от него зависит супружеское счастье. Если женщина выйдет за меня ради денег или желая блистать в Париже, то ей придется пожалеть, что она оставила Афины, потому что она сделает несчастными и себя и меня. Моя будущая жена должна ценить во мне человека…»
Он явно настроился уезжать.
Мадам Виктория оказала Софье редкое доверие, не распечатав доставленное письмо и не попросив потом взглянуть на ее ответ. Софья была благодарна ей за это, хотя и подумала: «Ее предупредили, что только я и мистер Генри можем разобраться в своих отношениях. Да иначе и быть не может. Только что же мне написать? Такой мудрый человек—и не понимает, что если бы он был бедняком, то не поехал бы за невестой в Грецию. Как убедить этого щепетильного богача-бедняка, что мне и задаром не нужен Париж?!»
«Дорогой мистер Генри! Я с глубоким волнением ожидала Вашего ответа, надеясь, что Вы вернете доброе расположение, которым Вы меня одарили в наши первые встречи и которого лишили за мой ответ во время поездки в Пирей. Но Ваше письмо повергло меня в глубокую печаль. Узнав Ваши теперешние чувства, я молила бога, чтобы он вернул мне Ваше прежнее отношение ко мне. Вы пишете, что по-прежнему намерены уехать из Афин в субботу, и лишаете меня последней надежды. Это бесконечно опечалило меня. Не осмеливаясь просить Вас о большем, я бы очень просила Вас навестить меня перед отъездом. В надежде, что Ваше доброе сердце не отклонит моей просьбы, остаюсь с глубочайшим уважением к Вам, Софья Г. Энгастроменос».
Ни в этот, ни на следующий день ответа не было, и это никак не вязалось с человеком, который сам признавался ей, что с радостью пишет по дюжине писем в день. Теперь Софья совсем пала духом: похоже, он и в самом деле уезжает, не дав им возможности хоть как-то спасти семейную репутацию. Такой поворот событий поверг ее в полное уныние, потому что обстановка в доме была невыносимо тяжелой. Никто не упоминал имени Шлимана, и вообще говорили мало и словно через силу. Все были угнетены, раздосадованы, озадачены. Перед ужином, сославшись на отсутствие аппетита, она поднялась к себе и бросилась на постель, зарыв лицо в подушку. Кого она оплакивала? Родителей, лишившихся надежды вернуться к прежней жизни в столице? Братьев и сестер, которым тоже что-то могло перепасть от ее замужества? Или самое себя, такую нескладную, что не справилась с простым делом? А может, все вместе, в том числе и крушение головокружительного и неисповедимого будущего.
— Мне очень нравится Генри Шлиман, — шептала она, — я восхищаюсь им. Я знаю, что после замужества полюблю его по-настоящему, ведь и мама не сразу полюбила папу, а сестрица Катинго—своего мужа. Я хочу быть его женой. У меня есть глаза — я вижу, он меня любит. Что же мне делать?
Она проплакала всю ночь и утром, когда мать позвала ее снизу, вышла с опухшими и красными глазами. Оказывается, принесли письмо от Генри Шлимана. Софья ушла в сад, села в кресло спиной к дому и дрожащими пальцами распечатала конверт. Резкие, словно рывками выписанные буквы расплывались перед ее глазами.
«…Я не тешу себя иллюзиями. Я очень хорошо понимаю, что молодая красивая девушка не может влюбиться в мужчину сорока семи лет, к тому же далеко не красавца. Но я полагал, что могу рассчитывать на уважение женщины, чей характер настолько совпадает с моим и которая так же благоговеет перед науками. И коль скоро эта ученица поступает ко мне в учение на всю свою жизнь, я смел надеяться, что она полюбит меня, ибо уважение рождает любовь, а я со своей стороны постарался бы быть хорошим учителем и каждую свободную минуту наставлял бы свою прозелитку в филологии и археологии».
Откинув голову, Софья от всей души расхохоталась.
— Теперь понятно, чего он хочет: чтобы я сама сделала ему предложение! Это сразу придаст ему уверенности: он будет знать, что я не только принимаю все его условия, но с радостью готова стать его женой, ученицей и помощницей в раскопках Трои. Предложение так предложение—я сейчас же попрошу его руки. Я уже не та наивная девочка, что сидела в лодке напротив Генри Шлимана.
На следующий день пришел отец Вимпос с известием, что все в порядке, но что сам он, к величайшему сожалению, не сможет венчать их, поскольку уже сегодня уезжает в Триполис готовить церковь и паству к своему рукоположению в епископы.
— Но я еще не получила ответа на свое последнее письмо. Откуда ты знаешь, что…
— Он сам мне сказал. Сегодня утром. Он в тебя безумно влюблен. В последние дни он перевидал много молодых афинянок, и он мне сказал: «Я не нашел другой Софьи, — и добавил — Поистине, вы избрали мне в жены редкое греческое сокровище, поэтому позвольте принести вам сердечную благодарность за столь приязненный выбор». Выражается он немного книжно, и на будущее, Софидион, тебе нужно усвоить, что твой супруг наполовину деловой человек, а наполовину— litterateur. [9]
— Надо маме сказать. Она совсем извелась. Когда мистер Генри будет у нас?
— Завтра. Сейчас он ищет тебе кольцо.
— А когда свадьба, он не сказал?
— В будущий четверг, пятницу или субботу—это зависит от тебя и от парохода: медовый месяц вы
