– Из-под пола дует. (Он разглядывает пол.) Не может же это быть югом, а?
– Да, это не направление. Слушай, лизни палец на ноге и помахай немного.
– Знаешь, лучше ты лизни.
Пауза.
– Ладно, бросим это.
– Или я лизну тебе, хочешь?
– Нет, спасибо.
– Могу даже покачать тебе ногу.
– Что, черт возьми, с тобой творится?
– Просто думал помочь по-дружески.
– Ладно; должен же кто-нибудь прийти. Только на это остается рассчитывать. В конце концов.
Большая пауза.
– Если только они там друг друга не передавили. Крикни. Или свистни. Чтобы они почувствовали. Чтобы заинтересовались.
– А-а, колеса завертелись, и теперь у них своя скорость. На которую мы... обречены. Каждый оборот – порождение предыдущего. В чем – суть движения. Попытайся мы вращаться самостийно, вся телега полетит к черту. Это, по крайней мере, утешение. Потому что если б случайно – чисто случайно – обнаружить – или даже только предположить, что наша – э-э-э – импульсивность тоже только часть ихнего порядка, – тогда лучше покончить с собой. (Садится.) Один китаеза, из династии Тан, – по мнению некоторых, большой философ, – ему однажды приснилось, что он – бабочка, и с этой минуты он уже никогда не был полностью уверен, что он не бабочка, которой снится, что она китайский философ... Двойное ощущение безопасности. Можно позавидовать.
Длинная пауза. Розенкранц вскакивает с места и пристально вглядывается в глубину партера.
– Горит!
– Где?!
– Нигде. Просто хотел показать, что значит злоупотреблять свободой слова. Чтоб убедиться, что она существует. (Смотрит в зал, потом с отвращением отворачивается и идет в глубину сцены, потом снова возвращается, снова смотрит в зал.) Ни души. Чтоб они все сгорели. Вместе с ботинками. (Вынимает монету, подбрасывает, ловит, смотрит на нее, кладет в карман.)
– Что?
– Что – что?
– Орел или решка?
– Не обратил внимания.
– Неправда.
– Да? Неужели? (Вынимает монету, разглядывает.) Верно – это мне что-то напоминает.
– А что именно, а?
– То, о чем и вспоминать неохота.
– Что сжигаем мосты, по которым сюда мчимся, не имея других доказательств своего движения, кроме воспоминаний о запахе дыма и предположения, что он вызывал слезы.
Розенкранц подходит к нему с улыбкой, зажав большим и указательным пальцами монету; он накрывает монету ладонью, потом убирает обе руки за спину; потом протягивает Гильденстерну оба кулака, Гильденстерн изучает их, потом хлопает по левому. Розенкранц разжимает ладонь: она пуста.
– Нет.
Процесс повторяется. Гильденстерн снова указывает на левую, Розенкранц разжимает: она пуста!
