проверки.

Уже зарозовели высокие скворечницы и радиомачты от встававшего в степи солнца, когда Уфимцев выкатил свой мотоцикл, собравшись ехать в Шалаши. Утро выдалось прохладное, с обильной росой на крышах, на придорожной траве. Небо над селом сияло голубизной, а за Санарой еще синело, падало в черную пахоту.

Он мчался по ожившей улице, здоровался с колхозниками. Вначале обогнал мужиков, шедших на ток; они расступились перед его мотоциклом. Потом догнал женщин огородного звена, сидевших на трех подводах, объехал их стороной, чтобы не пугать лошадей. Дашка что-то крикнула ему, но он не расслышал. Встретилась грузовая машина с молочными бидонами, продавщица Нюрка Севастьянова в плюшевой жакетке, директор школы, высоко поднявший почерневшую соломенную шляпу в знак приветствия.

На выезде из села неожиданно увидел мать. Она шла от настежь распахнутых ворот поскотины, опираясь на длинный бадог, — видимо, отгоняла телят в поле. Он сразу узнал ее грузную фигуру. Была она в серой кофте и коричневой, подоткнутой, в поясе юбке, из-под которой выглядывала другая — синяя, с оборками; белый платок, завязанный узлом под подбородком, молодил ее одутловатое лицо.

Узнав мчащегося на мотоцикле сына, она стала, вытянула бадог, перегородив дорогу. Уфимцев не хотел этой встречи, но деваться было некуда. Притормозив, он остановился.

— Здравствуй, мама.

Он не мог не заметить, как сердито сузились ее глаза, как недовольно она посмотрела на него.

— Здравствуй, здравствуй, сынок... Что же это получается, Егор...

— Знаешь что, мама, — перебил ее Уфимцев. — Я догадываюсь, о чем ты хочешь сказать. И все, что ни скажешь, будет правильно, я наперед с этим согласен. Но мне сейчас некогда, люди ждут. Давай в другой раз.

Он добавил газу, повернув ручку. Мотоцикл взревел, задрожав, окутываясь дымом.

— Ну! — только и сказала, зло выдохнув, Евдокия Ивановна и постучала батогом о землю. — Погоди, доберусь я до тебя!

— На обратном пути! — крикнул Уфимцев, срываясь с места.

Он знал, о чем она будет говорить. Конечно, об Ане. Станет упрекать, стыдить, что опозорил род Уфимцевых, может, даже поплачет. Но к чему все это? Что толку от ее слез? Того, что случилось, слезами не поправишь...

Ехать было тяжело, мешали комья засохшей земли, оставленные плугами на дороге при переезде тракторов с одного поля на другое. Уфимцев петлял между ними, притормаживал, трясясь в седле.

Неожиданно мотоцикл заглох. Он сошел с него, вывел на чистое от комьев место, покачал, чтобы взболтать смесь в баке, стал заводить. Но сколько ни бил ногой, мотор, всхлипывая, смачно сосал смесь, но не давал вспышки.

Он посмотрел вдоль дороги в ту и другую сторону, дорога была пустынна. Ничего не оставалось, как бросить здесь эту трещотку и вернуться в село, — он отъехал не больше трех километров.

Невдалеке от овражка находился ток. Он повел туда мотоцикл.

Там, где еще не так давно стучали веялки, гудели машины, перекликались человеческие голоса, теперь царило запустенье. Под желтой крышей возились воробьи, обосновавшиеся тут на зиму. Уфимцев послушал их трескотню, отрешенно вздохнул, огорчаясь своей неудаче, прислонил мотоцикл к столбу, снял защитные очки, сунул их в карман и пошел быстрыми шагами в село.

В конторе его встретила озабоченная Лиля:

— Анна Ивановна из Колташей звонила. На два часа бюро парткома назначено, вызывают вас и Векшина.

Уфимцев никак не ожидал, что Пастухов так скоро осуществит свою угрозу. «Быстро отреагировал», — подумал он. Взглянул на часы — уже половина двенадцатого. Чтобы успеть к началу бюро, следовало поторопиться.

— Где Векшин?

— Векшин уже уехал... Позвонил в Репьевку Васькову, попросил дождаться, чтобы вместе ехать. Васькова тоже вызывают.

«И Васькова?» — удивился Уфимцев. Против воли беспокойство овладело им. Значит, на бюро вытащат все его грехи, а не только отказ принять дополнительное задание по сдаче зерна. Ну что ж, тогда-то должно все это случиться.

— Вот о чем я вас попрошу. Подъедет Николай, скажите ему, чтобы отвез мотоцикл в мастерскую, сдал Сараскину. А сам пусть побыстрее заправляется и подъезжает к моей квартире. Я пойду переоденусь. — Он осмотрел критически себя, свой старенький пиджак, измазанные чем-то брюки и порыжевшие сапоги. — Неудобно являться в таком виде пред светлые очи начальства.

Придя в избу Лыткиных, Уфимцев тщательно побрился, потом умылся, надел свежую рубашку, костюм. Стоя перед зеркалом, ненадолго задумался, надо ли надевать галстук. Может, лучше без него? А может, вообще не стоило одеваться? Поехать во всем рабочем. — замызганном, пропыленном, — пусть видят, что перед ними трудяга-председатель, которому нет времени следить за собой. Глядишь, и разжалобишь членов бюро, вызовешь у них сочувствие, может, и скинут что-нибудь из грехов на бедность. Но он знал, что не, сделает этого, выбрал галстук поярче в надел.

Скрип калитки оторвал- его от мыслей. Он подумал, что подъехал Николай, но почему-то не услышал шума машины. Взглянув в окно, обомлел: в калитку входили его дети Игорек и Маринка.

Он бросился опрометью из избы, по дороге опять — в который раз! — зашиб голову о притолоку, но даже не заметил, не почувствовал боли. Выскочив во двор, не скрывая охватившей его радости, кинулся к детям, схватил в охапку, поднял и понес, сам не зная куда, бессвязно бормоча: «Милые вы мои... милые... милые...»

— Папка, куда ты? — крикнула, напугавшись, Маринка и уронила портфель.

Он очнулся, опустил их, сел на крыльцо.

— Вас мама прислала? — В нем вспыхнула надежда, что Аня пошла на примирение и предварительно прислала детей.

— Нет, мы сами, — ответила Маринка. — Она не знает.

«Сами... сами... тайком от матери». Он смотрел на Маринку, раскачивающую портфель, и снова поражался, как она похожа на Аню.

— Расскажи, как учишься?

— На пятерки, — ответила она. — Нина Григорьевна сказала, что меня, как отличницу, скоро в пионеры принимать будут.

— Молодец? — сказал Уфимцев, радуясь успехам дочери.

— Я тоже на пятерки, — сказал Игорек, стоявший между ног отца. — Вот, смотри.

Он снял с себя ранец, раскрыл его и вытащил школьную тетрадку. Уфимцев полистал ее, посмотрел на буквы, выведенные сыном, и при виде этих по-детски неумело нацарапанных закорючек ему вдруг стало горько и обидно за свою так неудачно сложившуюся жизнь.