«деятельность» Пастухова за эти два года, не мог мысленно не воскликнуть: «Борзов же! Настоящий Борзов, только нашего времени...» Он посмотрел на Пастухова. Пастухов сидел неподвижно, забыв зажатую между пальцев сигарету, но, как только Акимов закончил читать письмо, вскочил.

— Это беспардонное вранье саботажников хлебозаготовок! — Он начал говорить с таким азартом и так громко, что Акимов предупреждающе поднял вверх ладони, прося пощадить уши присутствующих, покачав неодобрительно головой. — Я требовал выполнения плана, это мое право, а откуда они возьмут зерно, из каких фондов, это их дело, они обязаны выполнить, план любыми средствами, на то и государственный план! Надо судить председателя колхоза за саботаж, а не вытаскивать на бюро эту глупую писанину, клевету на начальника производственного управления, ответственного за план по району.

И он, зло взглянув на Акимова, сел, стал разжигать потухшую сигаретку.

— Предположим, не ты один в районе ответственный за это, — заметил Торопов.

— Во всяком случае, ты не в их числе, — бросил Пастухов, глубоко затянулся сигаретой и не заметил, как выдохнул дым в лицо сидевшего напротив Степочкина. Тот зажмурился, но не отвернулся, ничем не выдал своего неудовольствия.

— Судить председателя колхоза стоило бы, только теперь не за то, за что ты предлагаешь, а за сдачу семенного зерна, — сказал прокурор. — Но по обстоятельствам дела, как изложено в письме, судить надо не его, а того, кто толкнул на это.

— Правильно, прокурор, — поддержал Игишев, — Не надо быть юристом, чтобы криминал обнаружить

Пастухов повернулся к нему, уже взмахнул бровями, намереваясь отчитать Игишева, как Акимов постучал карандашом.

— Подождите драться прежде времени, поберегите силы, — сказал он. — Вношу на ваше обсуждение проект решения, — и он извлек из стола листок. — Вот тогда можете спорить... Но перед тем, как ознакомить вас с проектом, мне хотелось бы сказать два слова. Товарищ Пастухов тут обронил, дескать, из каких фондов колхоз будет план выполнять — его не касается. Нет, товарищи, это касается каждого из нас, и в первую очередь тебя, товарищ Пастухов. Что значит сдать семена? Это поставить колхоз под удар в будущем году. А нам жить не только сегодня, а и завтра и послезавтра, не только в этом году выполнять план хлебосдачи, но и в будущем, да не просто выполнять, но и перевыполнять. Повторяю, нам не только сегодня жить, нам вечно жить, — жить нашим, людям, нашей стране, и чем дальше, тем больше будут потребности в зерне, мясе, овощах. Так что твоя задача, как руководителя, не семенное зерно в колхозах выколачивать, а в глубь вопроса смотреть, так строить работу, чтобы с той же земли с каждым годом брать все больше и больше продуктов сельского хозяйства.

— Это что? Очередная лекция? — спросил Пастухов, делая подобие улыбки на лице. — Читай ее не мне. Я сам кое-кого поучу, как надо работать.

Акимов ничего не ответил на тираду Пастухова, лишь подвигал скулами и, переждав, когда утихнет волнение за столом, вызванное словами Пастухова, стал читать проект решения бюро.

В проекте отмечались недостатки в проведении заготовок, осуждались руководители некоторых колхозов, придерживающих зерно, не спешащих расстаться с ним, осуждались и способы заготовок, подобные тем, какие применял Пастухов в колхозе «Рассвет», за что Пастухову ставилось «на вид». В конце решения члены бюро распределялись по группам колхозов, причем, как с удовлетворением отметил про себя Торопов, ему достался лесной район, куда входил и колхоз «Большие Поляны».

— Это не решение, а поблажка саботажникам хлебозаготовок! — проговорил глухо Пастухов, едва дождавшись конца чтения проекта. Он задвигался нетерпеливо на стуле, когда услышал, что ему ставится «на вид». — Я полностью не согласен с проектом. Это — преднамеренный срыв государственного плана, чего я допустить не могу. И потому не буду молчать, буду писать об этом в область, в обком партии. Требую записать мое особое мнение. Думаю, и другие члены бюро согласятся со мной.

Он выразительно посмотрел на Степочкина.

— Хорошо, запишем твое «особое» мнение, — ответил Акимов. — Если больше замечаний не имеется, я голосую.

Пятеро подняли руки, а Пастухов и Степочкин сидели неподвижно.

— Ты, Василий Васильевич, тоже против? — поинтересовался Акимов.

Степочкин, красный от смущения, посмотрел на мрачного Пастухова, потом на ждущего от него ответа Акимова и, потупив глаза, сказал тихим голосом:

— Запиши, что воздержался.

— Да, а где же Уфимцев? — спросил Игишев.

Акимов взялся за телефонную трубку.

А Уфимцев в это время подъезжал к Колташам.

Из Больших Полян он выехал, еще находясь под впечатлением расставания с детьми. Нахлынули воспоминания о тех днях, когда появилась на свет Маринка. Аня была хрупкой и худенькой, ее большой живот не просто обезображивал фигуру, а вызывал жалость к ней — маленькой и слабенькой. Уфимцев очень переживал, боялся страданий, ждущих ее, боялся неблагополучного исхода. Аня видела это и, как могла, успокаивала его, говорила, что все будет хорошо, хотя в душе боялась больше, чем он.

Но все обошлось благополучно. Уфимцев перетаскал врачам и медицинским сестрам все цветы, какие он только находил у цветочниц на базаре, пока Аня находилась в больнице.

Через два года родился Игорь. Тоже были тревоги и опасения, но уже не те, что при рождении Маринки. И вот теперь должен появиться третий.

Уфимцев судорожно вздохнул. Как она будет одна в такое время? Кто ее поддержит, ободрит? Находись он дома, все бы обстояло как следует. Но теперь он — отрезанный ломоть. А кто в этом виноват?.. В сознании вдруг всплыла Груня, ее румяное лицо, пышные волосы в высокой прическе. Нет, виноват во всем он. Только он!

Уже давно остались позади свои поля, машина шла по владениям репьевского колхоза. Уфимцев отметил про себя безлюдность на полях, хотя лежала еще неубранная солома. Мало встречалось взметанной под зябь пашни.

Репьевка встретила их лаем собак, которые бежали, кособочась, рядом с машиной.

Проезжая через площадь, он увидел Петрякова, стоявшего у крыльца правления с каким-то мужчиной. Тут же у крыльца стояла ядовито-зеленого цвета «Победа».

— Остановись на минуту, — сказал Уфимцев Николаю и открыл дверцу.

Петряков был в той же вылинявшей желтой рубашке, что и в прошлый раз, теперь прикрытой пиджаком, и в той же широкой, закрывавшей лицо кепке.

— А, сосед, — обрадовался он, увидев подходившего Уфимцева. — Заходи, гостем будешь.

Они поздоровались, и Петряков повел его к себе. Дом оказался большим, но пустым из-за отсутствия мебели. Зато кабинет председателя ломился от нее — от диванов, от кресел и мягких стульев. Мебель была старинная, громоздкая и разношерстная, видимо доставшаяся в наследство от репьевских купцов. Длинный и широкий стол с точеными ножками перегораживал комнату. Стены кабинета вместо обоев оказались залеплены плакатами, причем так густо, что не оставалось свободного места. И чего только не было на этих плакатах! Кажется, вся история сельского хозяйства с окончания войны и до наших дней была представлена здесь, словно в музее.

Петряков, зайдя за свой купеческий стал, с довольным видом наблюдал за пораженным Уфимцевым. А тот в это время думал, не посоветовать ли Петрякову сдать эту мебель в клуб или библиотеку, но не сказал ничего, опасаясь обидеть хозяина.

— Как дела идут, Григорий Иванович? — спросил он, садясь на диван и боясь провалиться.

— Дела идут, — охотно ответил Петряков и, сняв свою широкую кепку, тоже сел. — Я только что с обеденного перерыва, собрался поехать на картошку... У тебя как нынче с картошкой? У нас неважная вышла, ухода настоящего не было. Людей не хватало...