Он стоял около двери, держа в одной руке кнут, в другой кепку, готовый к тому, чтобы уйти, не мешать начальству, но что-то не понравилось ему в словах Пастухова и он не утерпел, заговорил.

— Ты кто? Кем работаешь?

— Рядовой колхозник... В Шалашах работаем, на свиноферме.

— Фамилия?

— Тулупов.

— Так вот, товарищ Тулупов, знаешь ли ты о том, что в передовых хозяйствах колхозники уже отказались от приусадебных участков и от коров? Огороды да коровы лишь отвлекают людей от общественного производства.

— Знаю, слыхал, — пробасил Тулупов. — И мы не цепью прикованы к коровам... А ты, дорогой товарищ, не знаю, как вас по имени, дай мне побольше тут, в колхозе, тогда можешь огород забирать, да и корову заодно.

— Вот вам наглядный пример к моим словам, — кивнул на Тулупова Пастухов. — Приусадебный участок размером в полгектара, одна-две коровы, пара свиней, — таков его идеал. Разве такому нужен колхоз?

— Кому колхоз не нужен, тот давно ушел из него. В городе работает, — ответил Тулупов.

Он надел кепку, переложил кнут в другую руку, потоптался, хотел еще что-то сказать, но, так и не сказав ничего, вышел.

После его ухода никто не начинал разговора. Пастухов курил, морщился от дыма, поглядывал недовольно на Уфимцева.

— Да, крепко сидит в нем дух мелкого собственника, — прервал наконец молчание Пастухов, намекая на ушедшего Тулупова. — Только для себя, для личного хозяйства. Еще низка сознательность у ваших колхозников, товарищ Уфимцев, если судить по этому шалашовцу.

— Тощий трудодень, вот и низка сознательность, — не выдержал Попов, вмешался в разговор. — Разве вы не видите этой зависимости?

Но Пастухов не удостоил его ответом, словно не слышал, лишь пристально, оценивающе посмотрел на него.

— А как сам председатель колхоза думает на этот счет? — спросил Пастухов.

Уфимцев придвинул стул, сел к столу, положил руки на кумачовую скатерть.

— Я согласен с Тулуповым, Семен Поликарпович, — сказал он.

Пастухов докурил сигарету и, повернувшись, выбросил окурок за окно.

— Узнаю тебя, Уфимцев. Сам начал дом строить, обзаводиться частной собственностью, что уж тут говорить о колхозниках... Отстаешь от жизни, в хвосте плетешься. А тебе надо вперед смотреть, жить с перспективой. Пора кончать с этой частной собственностью, с этими избами, коровами, стайками, огородами. Надо перестраивать быт колхозников, подтягивать их до уровня промышленных рабочих. Четырех-, пятиэтажные дома с полным благоустройством — вот что нужно сейчас селу, на это и нужно ориентироваться, а не на частные домики.

Кобельков не сдержался, заулыбался, закрутил головой, готовый рассмеяться, но никто его не поддержал.

— Кстати, в учебнике политэкономии говорится, что дома колхозников являются не частной собственностью, а личной собственностью, — вновь не выдержал Попов.

И на этот раз Пастухов оставил слова Попова без внимания. Лишь вздрагивающие ноздри свидетельствовали о неудовольствии.

Уфимцев, поглядев на стоящих у стены Попова, Кобелькова и Юшкова, нетерпеливо завозил ногами под столом.

— Извините, Семен Поликарпович, — сказал он. — Может, в другой раз об этом поговорим. Нам ведь полагается на производстве быть.

Пастухов уставился на него, потом отвел глаза, нервно улыбнулся:

— Злопамятный ты, Уфимцев... Ну ничего, я согласен, давай кончим неприятный для тебя разговор, перейдем к делу... Надеюсь, здесь присутствуют члены правления?

— Да, члены правления, — ответил Уфимцев.

— Это хорошо, у меня от них секретов нету. Даже наоборот... Прошу присаживаться.

Попов, Кобельков, а вслед за ними и Юшков присели к столу напротив председателя колхоза. Пастухов обвел их взглядом, задержал его на Уфимцеве, взял снова сигарету из пачки, закурил.

— Такое дело, товарищи, — он затянулся, выпустил дым. — Район еще не выполнил плана по сдаче зерна государству. Осталось не так уж много, но тут требуются усилия всех хозяйств района. И ваш колхоз должен поддержать честь района... Мы прикинули в управлении, на колхоз падает не так уж много, всего пять тысяч пудов.

Уфимцев уставился в недоумении на Пастухова, потом перевел взгляд на членов правления. Он видел, как Попов озабоченно искал по карманам расческу, как Кобельков, вытянув лицо, удивленно хлопал веками, как Юшков отрешенно глядел в стол.

— Нет у нас зерна, Семен Поликарпович, — сказал Уфимцев и, двинув стулом, встал. — Мы сдали все, что могли, даже сверх своих возможностей.

— Зерно у вас есть, зачем зря говорить, — ответил Пастухов. — Я только что от амбаров. И видел своими глазами: есть пшеница, есть овес.

— Пшеница оставлена на трудодни. Она принадлежит колхозникам, мы не имеем права ею распоряжаться.

— Сдавайте овсом. У вас его там не менее пяти тысяч пудов.

— Хватит с нас, мы свое выполнили! — ответил Уфимцев. Он стоял, держась за спинку стула, и стул мелко дрожал, выбивая дробь на полу. — Берите с тех, кто должен, а на наше зерно глядеть — только глаза портить себе.

Пастухов медленно поднялся, ткнув окурком в настольное стекло. Встали и члены правления.

— Вон ты как! — приподнял брови Пастухов, берясь за шляпу. — Ну что ж, поговорим в другом месте. Поговорить нам есть о чем.

Он, не прощаясь, неторопливо прошел к двери и скрылся за нею.

Никто не сказал ни слова, все стояли, прислушивались к тому, как хлопнула дверца, как зарокотал мотор, как машина прошумела возле окна.

— Вот это номер, — хохотнул не ко времени Кобельков.

Уфимцев подошел к столу, смахнул со стекла окурок на пол. Молчавший до сих пор Юшков тоже подошел к столу и положил на него исписанный тетрадный листок бумаги.

— Что это? — спросил Уфимцев и взял листок в руки.

Листок оказался заявлением Гурьяна Юшкова об уходе из колхоза на производство. Видимо, написал он его еще дома, но вначале не отдал, а вот теперь, когда Пастухов пообещал отобрать хлеб, решился.

— Ты что, Гурьян Терентьевич, — нервно усмехнулся Уфимцев, — не хочешь от своих баб отставать? Или впрямь Пастухова испугался? Напрасно! Хлеб наш, без нашего согласия никто его взять не может. А нашего согласия на это нет.

Гурьян помялся, поглядел с надеждой на Уфимцева:

— Я это понимаю, оно так... конечно. А вдруг вас Пастухов с работы снимет?

— Это еще вопрос... Одним словом, Гурьян Терентьевич, вот твое заявление, поезжай домой, жди меня. Завтра я утром подскочу в Шалаши, а мы вместе поговорим с колхозниками. Уверен, что все уладятся... Ну, будь здоров, до завтра!

Он отдал Гурьяну заявление, пожал руку, и тот, все еще находясь в сомнении, вытащил из-за пояса кепку, надел ее и молча пошел из кабинета.

Пастухов, выйдя из правления колхоза «Большие Поляны», был не просто рассержен, он был взбешен