— Здравствуй, Физа! — крикнул он.

— Ой, Егор! — обрадованно обернулась она. — Помогать пришел? Иди, подставляй спину.

Егор любил ее, как сестру. Маленькая, смешливая, перед самой войной вышедшая замуж за Максима, она была лучшим его другом во все дни войны, вместе с ним плакала, когда было больно и тяжело, вместе хохотала до слез, когда было весело. Бывало, придут с поля домой обессиленные, голодные, сядут на крыльцо, наплачутся досыта, глядя на избитые, в цыпках ноги, негнущиеся от работы руки, и тут же уснут, прижавшись друг к другу, накрывшись старой дерюжкой. Мать, Евдокию Ивановну, они видели не часто, и все хозяйство держалось на худеньких плечах Физы. Прошло двадцать лет, как вернулся с войны покалеченный Максим, Физа родила ему дочь и двух сыновей, дочь уже стала невестой, а она по-прежнему была такой же худенькой и смешливой.

— Подставляй, говорю, спину! — крикнула она, смеясь, держа мешок наготове.

Уфимцев натянул кепку поглубже, повернулся к Физе спиной и, вскинув руки за голову, ухватил мешок за углы, выпрямился и пошел. Трехпудовый мешок показался ему легким, игрушечным. Он ступил на приступок, поднял голову и встретился взглядом с Максимом: тот стоял в проеме дверей, тяжело дыша, уставившись на Егора.

— Клади обратно, — сказал он хрипло, махнув рукой в сторону телеги.

— Зачем? — не понял Егор.

— Клади, сказал, обратно! — закричал Максим.

Он подскочил к Егору, толкнул его в плечо, мешок с мягким шлепком упал на сырую землю.

— Что ты делаешь? Ошалел, что ли? — крикнула испуганно Физа.

— Уходи! — рычал Максим, наступая на брата. — Уходи с моего двора! У себя командуй!

— Подожди. — Обескураженный Егор вытянул руку, уперся Максиму в грудь, не подпуская его к себе. — Чего ты горячишься? Я подсобить хотел.

— Смеяться надо мной пришел! Как нищему, дали крохи... Сам стаскаю, без подсобников. Разбазарил хлеб, пустил колхоз по миру... Сейчас же уходи!

— Что делается! Господи! — металась на возу перепуганная Физа. — Мамаша!

Егор даже не обиделся, он как-то окостенел весь, пораженный ненавистью Максима, отошел от воза.

— Эй, вы, петухи! — крикнула Евдокия Ивановна, вышедшая на крыльцо. — Чего не поделили? Людей постыдитеся!

Егор виновато улыбнулся, похлопал по плечам ладонями, выбивая пыль, приставшую от мешка, и пошел к воротам.

— Извини, мама, — оказал он, пытаясь превратить все в шутку. — Мои побуждения оказались не к месту. Верх взяли политические разногласия...

Евдокия Ивановна не ответила ему, может, не поняла. Она смотрела, как Максим, пятясь и надрываясь, тащил волоком к амбару мешок, брошенный Егором, и горестно качала головой.

Аня приехала на другой день.

Уфимцев только в конце дня вернулся в село. Сдав Архипу лошадь, пошел в правление, где его должен был ждать Петров, начальник автоотряда. Они договорились встретиться после полудня — следовало оформить документы на работу автомашин, но Уфимцев задержался в поле. Погода стояла неустойчивая — то дождь, то солнце, хотелось побывать у всех комбайнов, проверить, как люди и машины приспосабливаются к погоде.

Уже вечерело, когда он подошел к правлению колхоза. Очищая у крыльца сапоги, случайно взглянув вдоль улицы, он увидел, как невдалеке, всего за два-три дома, шли его дети, Маринка и Игорек. Прижимаясь к заплоту, выбирая тропку посуше, они шли друг за другом, глядя себе под ноги.

Уфимцев выронил из рук прутик и кинулся к ним прямо по грязи, не разбирая дороги. Игорек оторопел, увидел бегущего дядю, но узнав отца, крикнул: «Папа! Папа наш!» — и побежал навстречу.

Уфимцев подхватил его на руки, стал целовать в щеки, в губы, приговаривая: «Игорек! Дорогой ты мой! Как я о тебе соскучился!», не обращая внимания, что грязные сапожки сына пачкают ему плащ. Потом, не выпуская из рук Игорька, наклонился к Маринке, жадно поцеловал ее, прижал к себе.

— Когда вы приехали? — спросил он, задыхаясь от радости, еще не придя в себя. — На чем?

— На машинах, — сказал восторженно Игорек. — Я в кабине сидел, дядя шофер мне порулить давал. Не веришь?

— Верю, верю.

Он прижал его к плечу, покачал, как маленького, опять отдаваясь чувству радости, что видит Игорька, Маринку, о которых скучал в часы бессонниц и которых ему так недоставало в эти длинные полтора месяца.

— Мы бы еще вчера приехали, да машин не было, — сказала Маринка. — Мама ходила, искала...

— А почему не позвонили? — спросил Уфимцев и опустил Игорька на землю.

— Не знаю, — поджала губы Маринка.

Она удивительно походила на Аню. Такие же продолговатые глаза под густыми черными бровями, такой же нос, и губы, и подбородок — все было Анино. И когда разговаривала — обычно серьезно, рассудительно — тоже походила на Аню.

— Ночевали где? — спросил Уфимцев у Маринки.

— На станции, — ответила она. — Где же еще?

— Ох и холодно там! — сказал Игорек и даже поежился. — Мы чай пили... Я три стакана выпил!

«Что такое? Почему Аня не позвонила? На вокзале же есть телефон?» Он не мог понять ее поступка, необходимости ночевать на вокзале, когда в городке много знакомых.

— Вы куда сейчас?

— К бабушке, — ответила Маринка.

— Мы у нее ночевать будем, — сообщил Игорек. — Гостинцев несем.

Он довел их до крыльца, где стоял Петров, вышедший из конторы.

И пока подписывал документы, у него не выходило из головы, что приехала Аня. Хотелось поскорей попасть домой, увидеть ее. Наверно, загорела, пополнела на материнских харчах. Смущало одно, что не телеграфировала, не позвонила. «Может, давала телеграмму, да мне ее не передали...»

Домой он не шел, а бежал.

Небо было облачное, с редкими просветами, и в них где-то далеко-далеко светили бледненькие звезды. От черного пруда тянули сумерки, вливались по проулкам в улицу. На улице было темно и грязно, дома угадывались лишь по слабым пятнам окон.

Но окна в их комнате были безжизненно темны, лишь на кухне светился слабый огонек.

Уфимцев взбежал на крыльцо, нащупал ногой половичок, наскоро пошаркал по нему сапогами и вошел в дом. Не обращая внимания на тетю Машу, что-то делавшую на кухне, он поспешно открыл дверь в свою комнату. В ней было темно и тихо, и от этой темной тишины у него по-шальному заколотилось сердце: где она?

Он нащупал на стене выключатель, повернул его. В комнате стало светло, и он увидел Аню: она стояла у окна спиной к нему. Бросилась в глаза серая пуховая шаль на ее плечах.

— Здравствуй, — сказал он, весь светясь радостью, и пошел к ней, как был, в плаще. — Что же ты не позвонила, не телеграфировала?

Она быстро обернулась, прижалась спиной к косяку и посмотрела на него такими отчужденными глазами, что он остановился на полдороге.

— Что с тобой?

— Со мной ничего. Вот что с тобой происходит — не знаю.

Она скривила губы, словно готовилась расплакаться, но поборола себя, отвернула голову в сторону.