Ты же сам голосовал, весь зернофураж сдать государству. Может, забыл?

— Давай после доспорим, — сказал нервно Степочкин. — Надо шоферов устраивать.

И они пошли к ожидавшим их машинам.

Беда случилась с Петром Векшиным негаданно-нежданно. Восемь лет он был заместителем председателя колхоза, его правой рукой. Позднин считался с ним, без его совета не решал ни одного вопроса. И люди уважали его, шли к нему, знали, что Петр Ильич не откажет, посоветует, поможет. Все шло к тому, чтобы брать ему бразды управления колхозом в свои руки.

И все полетело к чертям, достаточно было появиться в колхозе Уфимцеву! И должность председателя, и уважение колхозников, как будто он не о них пекся, пытаясь оставить хлеб в колхозе.

Векшин не мог забыть своего позора. После недавнего собрания он три дня лежал дома, сказался больным. И никто не пришел к нему, не навестил. В душе он считал себя правым, не понятым людьми. «Они еще вспомнят обо мне, когда останутся без хлеба».

Выйдя на работу, он теперь не показывался в людных местах, старался с утра уехать на ферму, а то и в отгон или к Афоне на Дальнюю заимку. Уфимцева он избегал. И тот не искал встречи, не посылал за ним. К счастью Векшина, Паруня не подвела его, добилась от врачей справки об освобождении от тяжелых физических работ, и это облегчило его положение в отношениях с Уфимцевым.

И когда пришедшая на квартиру посыльная сообщила, что его вызывает в правление Степочкин, он растерялся.

Векшин только что сел завтракать. Он не торопился на работу, еще не решил, куда сегодня ехать. Хотелось к комбайнам, но боялся встретиться с Уфимцевым.

Светило солнце, шумел самовар, лежали горкой на блюде оладьи, пылало лицо Паруни, разомлевшее у печки. И все это — и душистый чай, и масленые оладьи, и затейливая сахарница, доставшаяся в наследство от покойного Самоварова, — влекло к тишине, к покою. Но покоя в душе Векшина не было.

Он не знал, что Степочкин в колхозе: вернулся вчера домой с фермы поздно.

Идя в правление, Векшин был уверен, что Степочкин приехал снимать его с работы за то, что он пошел против предложения парткома.

Степочкин одиноко сидел в кабинете председателя колхоза, что-то писал.

— А-а, товарищ Векшин! Проходи. Садись.

Он протянул ему через стол руку, и Векшин, пожав ее, сел, снял шляпу, напряженно уставился на Степочкина, приготовившись к самому худшему.

— С хлебосдачей плохо у вас дела обстоят, — проговорил Степочкин строго, отложив авторучку. — Заваливаете график. Как же так, товарищ Векшин?

Векшин ужал плечи, виновато опустил голову:

— Выправим... разберемся...

— В стороне стоишь от главного вопроса. Не ко времени увлекся животноводством. Как руководителю, тебе полагается быть впереди, мобилизовать людей на выполнение первой заповеди колхоза. Какой ты зампред, если в стороне стоишь?

— Что поручат... Председатель хозяин, его спрашивайте.

— Спросим и с председателя. С него в первую голову... А ты с завтрашнего дня становись-ка давай на подработку зерна. На тебе будет лежать ответственность за обеспечение машин готовым зерном. Будут простои — на себя пеняй. Ясна задача?

Векшин поднял голову, веселее взглянул на Степочкина: кажется, напрасно он боялся, идя сюда.

— Ясно! Учту все ваши замечания, — живо ответил он.

Степочкин подтянул к себе портфель, порылся в нем и положил перед Векшиным исписанный листок.

— Прочти, пожалуйста, вот эту бумажку.

Это было анонимное заявление Тетеркина в партком о моральном разложении председателя колхоза «Большие Поляны», о его связи с заведующей молочнотоварной фермой. Степочкин уже показывал его секретарю парторганизации Стенниковой, но та высмеяла анонимку, сказав, что это глупая деревенская сплетня про хорошего человека, на которую не следует обращать внимания, тем более тратить время ответственного работника на расследование такой чепухи. Но Степочкин с ней не согласился: сигнал должен быть проверен, ибо нет дыма без огня.

Когда Векшин прочел анонимку, у него от радости отнялся язык, он улыбался и молчал, глядя счастливыми глазами на Степочкина.

— Было такое дело? — спросил его Степочкин.

— Было, — одними губами сказал Векшин. — Было, — повторил он громче.

— Чей почерк? Кто писал?

— Никанор Тетеркин, колхозник.

— Рассказывай.

И Векшин рассказал. Когда он дошел до того, что Груня ради Уфимцева бросила мужа, Степочкин не удержался от возмущения:

— Ай да Уфимцев! Вот он, оказывается, какими делами занимается... Теперь понятно, почему график хлебосдачи сорван. Вызови Тетеркина на вечер, надо с ним поговорить.

— Слушаюсь... Только пострадавший теперь Тетеркин.

— Как пострадавший?

— Через Уфимцева... Прознал откуда-то про заявление и выгнал Тетеркина с работы... Я его временно пристроил ночным сторожем на ферму.

Степочкин в изумлении вытаращил глаза на Векшина:

— Ну и дела у вас творятся! Почему же коммунисты молчат? Почему потворствуют этому делу Стенникова?

Векшин беспомощно развел руками, дескать, что они могут поделать с таким председателем колхоза, когда он и районные власти не слушает.

— Да-а... Придется посидеть у вас, разобраться.

Дождь шел уже неделю. Он беспрестанно, день и ночь, стучал по стеклам окон, крышам домов, шумел по картофельной ботве в огородах. Небо было маленькое и низенькое, облака так близко бежали над землей, что, казалось, вот-вот зацепятся за верхушки деревьев в палисадах.

В редкие перерывы, когда не было дождя, сквозь рваные облака вдруг проглядывало неяркое солнце, тогда земля, напитанная водой, блестела маслеными бликами, мычали коровы по закутам, тоскливо ревели овцы, в избах хозяйственно хлопали двери. Радуясь солнцу, над селом появлялись взъерошенные галки и, крича, беспорядочно рассаживались по плетням, деревьям и склонам Кривого увала.

И становились отчетливо видны сразу за колхозным прудом два одиноко стоявших комбайна, как диковинные птицы, присевшие в тревоге у края большого пшеничного поля.

Егор Уфимцев не находил себе покоя от неожиданно свалившейся беды. Он плохо спал ночами, выскакивал во двор, пялил глаза на небо, но там стояла беспросветная муть. И надо же появиться этому дождю, когда на полях оставалось нескошенной больше трети посевов!

Каждый день он, оседлав коня, проезжал по опустевшим полям. Потемневшие, поникшие под дождем колосья вызывали в нем чувство боли и досады.

Перед самым ненастьем колхоз выполнил план обязательных поставок зерна государству, и его в эти дни не беспокоили вызовами к телефону. Но остался еще долг по сверхплановой продаже. А долг был