немаленького тела.

Лет ему было мало, в тридцать он выглядел на пятьдесят, чем очень гордился – еще ребенком страстно хотел выглядеть взрослым, чтобы пресечь нападки сверстников, от которых натерпелся.

Его во дворе звали Хрыч – имя из похабного стишка, где говорилось о том, чтобы он справлял свою нужду половую по месту жительства и не ходил по молодым и красивым.

До взлета на нефтяной фонтан так все и было, красивые не давали даже за деньги, из-за лишнего веса он поливал себя парфюмом по флакону в день, а это отпугивало даже лишенных совести и обоняния, но уж потом он за все отомстил по полной программе, никого не пропустил, всем досталось.

Отлились им волчьи слезы, многие запомнили его, за все заплатили твари обоего пола.

Он даже послал своих людей в Питер сломать руку Григорьеву в его день рождения – подарок сделал своему однокласснику, который окунул его в пятом классе в унитаз. Его люди аккуратно сломали тому правую руку – печать, которую Сеня Григорьев чувствовал на своей шее до сей поры.

Светлана осмотрелась: в машине рядом с кортом сидели заливщики, два довольно занятных парня, почти ее ровесники – один был дизайнер по рекламе на льду, второй управлял заливочной машиной и был лучшим специалистом в Москве по этому делу. Они не пили на работе и ни с кем не общались.

Один мечтал сделать граффити на Мавзолее, а второй – залить льдом центральные улицы, чтобы все машины встали в один момент и наступило бы царство пешеходов. Антиглобализм был их религией, анархия была им мать.

Рядом неподалеку два сына гор в белых колпаках жарили барана на вертеле и вели неспешный разговор о преимуществе восточной цивилизации во всем мире.

У парадного крыльца сидел в машине «Харрисон Форд» (ХФ) и мрачно смотрел в окна, где почивал его босс. Бывший военный, бросивший служить Родине за копейки, он пошел в услужение к этому борову, потерял семью, и теперь он один. Есть деньги, а счастья нет, и до утра он будет сидеть, а потом летать по разным местам и ждать, пока его босс не отведает всего во всех помойках смердящей Москвы.

Он устал ждать его ночами под окнами кабаков и притонов, он хотел служить Родине, а не этому жлобу из культурной столицы.

Звонок раздался в 23.15, и до боли противный голос с интонацией Михалкова коротко прогавкал:

– Пусть начинает!

ХФ вышел из машины, прошел к корту и сказал Светлане:

– Начинайте, пожалуйста!

Светлана начала кататься. Она дома посмотрела еще раз «Покровские ворота», все вспомнила и начала изображать на льду мечту таинственного силуэта в эркере второго этажа. Видно было, что он следит за ней, потом он исчез и сел за стол провожать старый год, которых у него был не хуже прошлого. Он стал смотреть на огромный экран, в котором видел все уголки своего дома, смазанную помаду на губах фигуристки, полноватые бедра и дырочки на ушанке из костюмерной «Мосфильма».

Он был помешан на этом фильме – представлял себя Костиком, порхающим от Догилевой к фигуристке. Он мечтал перешутить Велюрова, вместо Савранского пролететь на «харлее» по бульварам до Садового, но не мог и сейчас реконструировал свою детскую мечту.

Он мог бы нанять сегодня Броневого и Догилеву посидеть с ним за столом, мог бы даже Михал Михалыча Козакова нанять читать ему Бродского, но уже поздно – пусть будет только одинокая фигуристка на его катке, а он в теплом доме станет ожидать свое законное приобретение из конюшни МГУ.

Он так и не научился кататься на коньках – пробовал, но бронхи оказались слабыми. В ту зиму он проболел до марта и не стал Патриком Пейре, толстый мальчик с канала Грибоедова, живший с мамочкой – добрым ангелом.

Он глядел на экран, где катался клон его мечты. Она старалась, выписывая фигуры обязательной программы, какие-то вензеля, из-за которых она лишилась женского счастья. Коньки резали лед, крошки серебристого льда вылетали из-под коньков и таяли, как слезы на ветру в плохом фильме.

Светлана сама заплакала от этих воспоминаний: холодный лед, на котором она выросла, призрачный успех, который не случился… Сколько раз ей хотелось выбросить коньки в окно и уйти с детьми в парк и на речку, но она знала, «учеба и труд все перетрут», вот два лезвия фирмы «Томсон» – мечта юных фигуристов – и перетерли, перебили ее пору золотую.

Слезы высохли сами, когда она увидела, как ХФ несет на подносе бокал шампанского. Она взяла его дрожащей рукой, и тут раздался бой курантов.

– С Новым годом! – сказал ХФ. – С Новым счастьем! – Он улыбнулся с грустными глазами.

Перед Светланой стоял совершенно чужой мужчина, но она почувствовала, что в этот момент он единственный, и эти слова он говорит ей, только ей одной, женщине, в одиночестве танцующей под луной.

Из машины друзей анархистов тоже выкрикнули поздравление – два восточных человека кричали ей на гортанном наречии что-то хорошее.

Она подняла глаза на второй этаж, чтобы чокнуться с тенью, но тени не было – он сидел за столом. Выйдя из себя, он рявкнул по громкой связи:

– Пусть она танцует!

Она поставила бокал на бортик и стала танцевать под «Дискотеку Авария» что-то про Новый год.

ХФ вернулся в машину, играя желваками. «Вот сука! Позавидовал чужой радости! Так всегда у него – к чему ни прикоснется, все обосрет».

Он еще вспомнил, как эта свинья голым открывал ему дверь, не стесняясь или просто не считая его человеком, как блевал ему на плечи, когда он носил его пьяным в лом под утро. Особенно одну ночь он запомнил навсегда – тогда он отвозил его девок домой, и тот гадливо сказал ему, что он может взять двух себе до утра. ХФ скрипнул зубами, вспомнив лицо хозяина, с паскудной ухмылкой.

Он не хотел никого из-под него, он не хотел их, он хотел домой, где его ребенок горел в температуре, а этот его не отпустил, заставил ждать, пока он нагуляется со своими сучками. Вот тогда и ушла его жена от него к маме, забрав бредящего от жара ребенка, и не вернулась.

В машине анархистов шла своя жизнь – оба сидели за ноутбуками и готовили свои дьявольские планы. Попивая чай, они пытались понять, стоит ли член у человека на такой жилплощади – пока дойдешь до спальни с первого на третий, устанешь и потеряешь аппетит на желанную дичь.

Их приятный досуг прервал гонг – надо было поправить лед, и они вышли из машины.

Светлана пошла в раздевалку передохнуть после часового катания, налила себе чаю и позвонила домой, потом ей позвонила подружка и стала расспрашивать, как мужчина, можно ли его раскрутить, пожелала удачи и убежала к столу, где, похоже, было весело.

Она вытянула ноги и только в этот момент поняла, что очень устала – прошло уже два часа после Нового года, до пяти оставалось еще три. Она умела терпеть – с малых лет занималась спортом. Ее учили терпеть боль, усталость и напряжение во всем теле. В обычной жизни она, наоборот, не была железной.

Когда ее бросил партнер, она так растерялась, что заехала на трамвае в другой конец города, потом шла оттуда пешком, специально, чтобы выплакать боль и дома не плакать.

Она брела три часа по заснеженной Москве и рыдала, домой пришла поздно вечером, бледная и без сил, рухнула на кровать и спала весь следующий день, а когда встала, то заела свое горе целым холодильником еды и успокоилась.

Так она привыкла заедать свою боль, и до сих пор у нее всегда в сумке черный шоколад – верное средство от неприятностей. Вот и сегодня он пригодился.

Зазвучал гонг, она встала и выкатилась в лучи прожекторов на сияющий лед.

Почему-то музыка в этом цикле звучала совсем детская, ей показалось, что это Григ. Она уже танцевала когда-то под эту музыку давным-давно, еще совсем маленькой, у бабушки на елке в сельской школе, где та была завучем младших классов.

У нее было платье «снежинки» и белые колготки. Бабушка заплела ей банты с серебряным дождиком, и она, самая маленькая, танцевала в хороводе с Зайчиком и Обезьянкой из второго класса. Ей дали приз как лучшей «снежинке», и она потом долго спала с осликом, в глазах которого всегда стояли слезы – она только потом поняла, что сама упрямый ослик со слезами в каждом глазу.

В доме наливался виски режиссер шоу, которое должно продолжаться, – так бормотал пьяный Сеня,