удивляет. То приедет за год до пенсии защищать диплом по теме «Опыт использования установки биогаза», то позвонит ночью и попросит связаться с Абрамовичем, чтобы замутить с тем какой-нибудь бизнес или предложить для «Челси» хорошего пацанчика из местной команды.

Однажды он повел меня в белорусское посольство, где работала его подруга, на обед по мифически низким ценам. Обед за сто рублей на двоих с водкой, пивом и флагом Белоруссии на столе я запомнил на всю жизнь. Я бывал в мишленовских ресторанах, но салат из капусты, суп под названием «Серопеня» и драники я не забуду никогда.

Я приехал к нему на юбилей, который отмечался на полугосударственном уровне – приветственные адреса от разных регионов, напольные вазы и коврики с изображением юбиляра, выступления трио баянов (одного мужчины и двух девушек-баянисток в кожаных шортах) и квартета скрипачей местной филармонии культурно обрамляли застолье. Брат блистал красноречием и внешним видом. Рядом сидели умный сынок- компьютерщик с невесткой, живущие в Германии, верная жена-соратница, сказавшая со слезой, что он свет ее очей и ночей, и я, единоутробный брат, проживший рядом с ним целую жизнь.

Наутро все разъехались, мы съездили на кладбище к родителям, пошутили там, что пора и себе определить места, и поехали к нему обедать.

После обеда, как всегда в нашей семье, всем захотелось спать, и мы легли с ним опять на диван- кровать и заснули, как много лет назад в розовощекой юности.

Все вернулось на свои места. Он так же храпел, как пятьдесят лет назад, так же складывал руки на груди. Только голова у него уже седая, и впереди дней меньше, чем сзади.

Мы лежали оба со сцепленными на груди руками, поджав ноги к своим немаленьким животам, как когда-то в маме. Он и на этот раз встал раньше меня и занял туалет.

У моей мамы умерли двое детей – так она считала. Не дожил до года мальчик, и младший ее брат, восемнадцатилетний Мотя, погиб в первую неделю войны.

Я один раз слышал мамин рассказ об этом, она всю жизнь плакала о них, считая себя виноватой.

Мальчик родился слабеньким. Было это сразу после войны, когда она вернулась из Ферганы, где жила в эвакуации. Не было лекарств, и от воспаления легких мальчик сгорел за неделю. Она бегала по городу в поисках пенициллина, в доме от рака умирала моя бабушка, а в больнице – мальчик, мой брат. Он умер рано утром, не дожив до своего первого дня рождения. Его похоронили на кладбище, а место мама забыла. Она много раз пыталась найти его, но так и не нашла.

Я один раз ходил с ней на поиски могилы, мне было восемь лет. Мы пришли. В конторе никого не было. Когда хоронили моего брата, никакого порядка на кладбище не было – только закончилась война, – ни ограды, ни знака.

Гробик зарыли папа с дядей Мишей, и папа написал на дереве химическим карандашом имя и день похорон.

Потом, зимой, деревья спилили на дрова, чтобы греться живым.

Мама до смерти своей винила себя за то, что потеряла могилку, от младенца не осталось ничего. Теперь его имя носит мой брат, родившийся вместе со мной через четыре года после его смерти.

Мама очень хотела еще родить, и ей Бог дал вместо одного двойню, а моя тетя в Риге в тот же день тоже родила сына.

Двое членов нашей семьи ушли, и в мир явились три мальчика. Так мы и живем с братьями – за того мальчика, сгоревшего от воспаления легких, и дяди, сгинувшего в огне войны.

Мотя, ее младший брат и мой дядя, погиб в первый день своих боевых действий под Смоленском – их бросили на передовую без винтовок. Ему обязана жизнью вся моя родня. За день до прихода немцев в город он дал взятку на станции, и мою маму с моим папой, ее сестру и их маму втолкнули в последний вагон – там ехала столярная мастерская, где Мотя работал учеником столяра.

Мотя был маленький, худющий, после семи классов пошел работать на фабрику. Бабушка-передовик похлопотала, и его взяли на склад, где он на тачке возил ткань.

Потом она выплакала ему место в столярной мастерской, там было полегче и посвежее.

Потом он уехал на фронт, ничего не успев, его перемолола война, не оставив даже места на земле, где остался его след.

Через шесть месяцев пришла похоронка – и всего одно письмо, которое он написал в поезде: все хорошо, он надеется, что мы разобьем немца и Победа будет за нами!

Только в конце мелкими буквами пожаловался, что все время хочет есть. Это было зачеркнуто наспех, но можно было догадаться…

Я видел этот треугольник в маминой жестяной коробке из-под печенья с веселой девушкой на крышке. Коробка с девушкой хранила мамину печаль.

Там еще лежала его фотография на толстом картоне с обломанными краями – черно-белая, с пузырями от проявителя.

На фотографии стоял испуганный мальчик в мешковатой форме не по размеру, пытающийся выглядеть бравым.

Единственная фотография и письмо с фронта – вот и все, что осталось от моего дяди.

Где его похоронили, никто не знает – ни Министерство обороны, ни поисковики-патриоты, ни черные копатели.

Никто не забыт – это не про него, безвестную жертву большой войны.

Он был младший в их семье и, по словам мамы, не очень удалой, учился плохо. Но сестры – мама и моя тетя – любили его. Разница в возрасте была больше десяти лет, и они воспитывали брата, пока бабушка пахала в три смены на фабрике в красильном цеху – ворочала в чанах с растворителем пряжу, таскала пятидесятикилограммовые рулоны сырой, отравленной химикатами ткани.

Бабушка умерла после войны, в июне 45-го, вернувшись из эвакуации. Она дождалась, когда вернулись с фронта мой папа и моя тетя – младшая мамина сестра. Больше сил у нее не осталось, она дотерпела до Победы и ушла туда, где был ее младшенький. Надеюсь, что они встретились.

В Вене всегда вкусно, чисто и безмятежно.

Валерий Мориц вот уже битый час слонялся на крохотной площади Фридманплац, привлекая внимание двух щеголеватых шуцманов, охраняющих улицу, ведущую к синагоге. Они делают это с 1982 года, после кровавой атаки террористов под командованием Абу-Нидаля.

С тех пор двадцать четыре часа в сутки шуцманы в брюках с лампасами и белых рубашках хранят покой немногочисленных обитателей венской еврейской общины, лениво переговариваясь по рации о всякой ерунде.

Но у ВМ была цель, даже две.

Во-первых, он должен был сделать цдаку (пожертвование) на дела общины. Жена строго наказала помолиться за сына, сдающего проклятый ЕГЭ – дьявольское изобретение педагогов-безбожников.

Во-вторых, он собирался пообедать в кошерном ресторане «Алеф» и заодно приобщиться к историческим корням – его собственные уже начинали сохнуть от возраста и неправедной жизни.

Целый час он бродил по пустынным улицам вокруг синагоги.

Удивительно было отметить, что напротив дверей храма, через узкую улочку, не более чем в трех метрах, была дверь в клуб «Кактус», где совершенно определенно вечером курили дурь и занимались сомнительными делами. В соседней лавочке продавали куклы вуду и ритуальные маски черт знает кого.

Плюрализм в действии – так можно описать городской пейзаж, вставший перед глазами очевидца.

Наконец евреи открыли свои двери, и ВМ после тщательной проверки документов и рамки металлоискателя прошел и сделал то, что просила жена; он просунул в металлический ящик купюру и вышел с ощущением, что свой супружеский долг он выполнил.

Теперь его ждал обед, заслуженный и желанный.

В пустынном зале ресторана царила атмосфера покоя и полного отсутствия какого-либо движения.

Кельнер, здоровенный жлоб в белой рубашке и черном переднике, лениво подошел и спросил, на каком языке подавать меню.

ВМ было без разницы, никакого языка он не знал, кроме русского, ну если не брать пары еврейских словечек, которые он слышал от родителей в детстве – они говорили на языке предков, только если хотели