старушка-крякалка в два раза старше приглашает на танец под музыку «Отель “Калифорния”» (песня длинная и страстная).

Уважение к возрасту у него было природное, он уверенно и трогательно вел в танце прабабушку, ее сухая лапка лежала на его плече. Прабабушке было хорошо, она сразу вспомнила себя лет сорок назад, когда она со своим начальником ездила по обмену опытом на семинар в Ессентуки, и он вел ее в танце уверенно и сильно и привел в свой номер, где она, снимая с него пиджак, больно укололась о значок «50 ЛЕТ В КПСС».

Тогда все было наоборот, тогда ей было тридцать пять.

Танец длился и длился, мужчина был сильным и красивым, и она порхала, как бабочка, забыв о панкреатите и венозном расширении. Правнук бережно топтался рядом, он даже улыбался – какая энергичная старушка, надо будет своей бабушке рассказать, как активно живут люди ее возраста.

Танец закончился, обе женщины в обморочном состоянии вернулись за стол, обе испытали сильные чувства – бабушка, охваченная воспоминаниями, твердо решила искать и не сдаваться, а не совсем юная в первом танце испытала подлинное чувство к первому кавалеру.

Весь остальной цирк Болтконского не интересовал: кто, кого, как и к кому после бала повезет – было ему неинтересно. Он знал, что напишет про бабушку и девушку, он напишет о надежде, которая всегда есть, даже если ничего нет.

Болтконский двадцать лет работал журналистом – сначала в многотиражке московского НИИ стекла на улице Радио, где был по совместительству и спичрайтером замдиректора, писал ему речи в предвыборной кампании. Тот баллотировался в депутаты Первого съезда народных депутатов, но не прошел, попался на аморальном поведении.

Сотрудники института прокатили его за связь с секретаршей на рабочем столе, кто-то, используя оптические свойства зеркал, сделал снимки из противоположного его кабинету окна – шикарный репортаж о политическом лице и других частях тела кандидата вышел на загляденье.

Все эти снимки были вывешены в день выдвижения у входа в столовую, каждый желающий рассмотрел родинки секретарши на крестце и седой ежик кандидата внизу живота.

С таким политическим багажом он не прошел в демократическую власть и даже расстался с должностью замдиректора с формулировкой «за потерю бдительности».

Начальник Первого отдела рассмотрел на фото, что голова секретарши лежала на папке с закрытой тематикой по военному ведомству, у девушки не было допуска к таким документам, и ее шеф полетел с работы с волчьим билетом.

Власть на закате застоя еще охраняла государственные интересы и могла пресечь попытку шпионажа. Оказалось, что у секретарши был дядя в министерстве, он скрыл, что она еще в Кишиневе торговала из-под полы левыми лифчиками и цыганской помадой.

Карьера Болтконского тоже закончилась – писать заметки о соцсоревновании и ветеранах не хотелось, и он двинул в первую частную газету, которую открыл его собутыльник по Дому журналистов.

В газете он писал о сексе – брал книгу «Сексопатология», открывал страницу с очередным извращением и придумывал фамилии и адреса героев. Его рубрика имела успех, даже были желающие узнать полные адреса персонажей его публикаций для лучшего освоения на практике новых способов.

Потом он стал сочинять объявления для рубрики «Диверсификация досуга» – таким мудреным словом он продвигал в народ то, что раньше люди попроще называли блядством, а те, кто считал себя интеллектуалом, – адюльтером.

Первый хит, с которым он вышел к людям, звучал так: «Состоятельный бизнесмен познакомится с замужней женщиной для интима». Был он так себе, но последняя строчка в объявлении все меняла: «Возможна материальная помощь».

По объявлению стало приходить до ста писем в день: писали все – от не получающих зарплату бюджетниц до вполне обеспеченных парикмахерш и продавщиц дефицитных деликатесов.

Потом жизнь бросала Болтконского в разные предвыборные кампании, и он неплохо жил на этом хлебе с маслом. Когда власть решила, что выбирать – не русская забава, он стал работать в глянцевых журналах, писать по заказу про путешествия в экзотические страны.

Так он объездил весь мир и теперь сидит дома и больше никуда ни ногой – как увидит рекламу очередного «рая», так начинает потеть и чесаться от воспоминаний.

Жены у него за эти двадцать лет были, но ненастоящие – приходили, уходили, однако он устоял, ни одной не дал сесть себе на шею и на карман.

Кремень, стальной человек в этой сфере оказался Болтконский, жил по своим нравственным законам. Зачем начинать, если финал известен? Он существовал в режиме самообслуживания, за суп и рубашку чистую душу не продавал: было чем заплатить – и было кому убрать и постирать.

Но какой журналист не мечтает стать писателем? Болтконский исключением не был.

Он писал для себя маленькие вещицы, в которых рассказывал о том, что чувствовал, писал не часто, но собралось почти на книжку.

Пока были живы старые мастера литературы, он даже не мечтал печататься рядом с ними, но потом, когда парикмахерши и домработницы известных людей стали издавать свои мемуары, а девочки и мальчики – описывать свою непрожитую жизнь, стало понятно, что можно пробовать выйти в свет из тени, и такой случай представился.

На презентации премии «Большая книга» его товарищ, зубр журналистики, представил его за столом редактору литературного журнала.

Дама протянула Болтконскому руку, и он онемел. Рука была совершенна, как скрипка Страдивари, тонкая, холеная, белая и нежная, как шелковый платок, который скрипачи кладут себе на шею, начиная играть.

Такие руки он раньше не видывал, а тут держал творение Создателя. Руки Мадонны Леонардо, которые он видел в Лувре, – жалкие сардельки Останкинского мясокомбината до ребрендинга.

Он хотел восхититься рукой, но вовремя подумал, что нельзя женщине говорить: это у вас хорошо. А остальное, значит, отвратительно? Нет, надо хвалить все – и даже то, что не видишь.

Такое знание он приобрел в советское время, в период тотального отсутствия услуг.

Каждую неделю он ходил в прачечную в соседнем доме, сдавал белье, шел всегда с трепетом. Там его всегда парафинили почем зря: то пуговицы от кальсон не так отпорют, то бирки не так пришьют. И так каждый раз – публичная порка.

Когда его узел развязывали и считали наволочки, простыни и другие его тряпки, он замирал. Все его пятна разного происхождения сканировались, во весь голос обсуждалась природа их происхождения, изучались дырки на них. Он сжимался, ему хотелось превратиться в комара и улететь от стыда и позора.

Так продолжалось долго, но однажды он преодолел оцепенение, и когда подошла его очередь, он, подав мегере-приемщице квитанцию, шепнул ей:

– У вас очень красивые ноги.

Он никогда не видел ее ноги, их закрывал прилавок, видны были только тапочки, стоящие возле ее стола, размер их внушал уважение, они подошли бы даже Кинг-Конгу.

После сомнительного комплимента мегера расцвела, как ветка сакуры, улыбнулась и, не считая, приняла его горестный узел с бельишком.

Больше он горя не знал – приходил, она вставала на свои столбы и брала или отдавала все постиранное и зашитое со слезой в глазу.

Тогда он понял: надо хвалить все, что видишь и не видишь. Если все плохо, надо выбрать отдельное: руку, ногу, глаз, сосок или ухо и отмечать как изюминку. Если в теле все плохо, можно похвалить походку или ум, если нет совсем ничего, а сказать надо, можно похвалить ауру вокруг нее или характер. Хорошо также срабатывает доброта и сексуальность, даже если этого нет, никто не признается.

А тут рука умной женщины, редактора, которая этой рукой выносит приговоры судьбы. Все остальное в ней было приложением к руке, остальное тело руке даже мешало, огрубляло ее остальными частями тела, которые были обыкновенными.

Конечно, рука не может жить одна, она не сможет сама ходить, есть рука не сможет, но за столом ей не