– это вам не хухры-мухры. Они бывали разные: на фабриках и заводах попроще, в НИИ и в органах получше, в деревне никаких подарков, в тюрьме и армии – тоже голый вассер.

Главное в подарке лежало на дне – мандарины и шоколадка. Сверху наваливали карамель и конфеты- сосульки, могли насовать пачку вафель, яблоки или печенье, но дети были умнее профсоюзных работников, они сразу совали руки на дно и вылавливали самое лучшее, остальное несли домой – угощать бабушек и дедушек.

Ребенок прибежал счастливый, с зайкой в руке, с конфетти в волосах и в блестках. Очередь подошла, подарок равнодушно перекочевал в пакет с обувью, мандарины перестали радовать в 80-е, как «Амаретто» в 90-е.

Пока ребенок сидел на батарее и высыхал после беготни, папа взял в буфете полтинничек коньяку и хлопнул за «С Новым годом! С новым счастьем!». Хлопнул и еще один, потом по традиции нырнул в подарок, опытной рукой с первой попытки поймал мандарин, оказавшийся апельсином с толстой кожей: «Вот суки профсоюзные, и тут нагрели». Он очистил апельсин, тот стал размером с мандарин, и Сергеев принялся жевать его мертвое тело. Эти апельсины плыли из-за океана и уже не верили, что доплывут живыми. Они отправились в плавание еще совсем незрелыми и зелеными, их трепало штормами и торнадо, но они доплыли благодаря заботе партии и правительства о советских детях.

Несоветский ребенок Сергеева не знал, что подарок достался ценой огромного труда тысяч крестьян в далеком Гондурасе, и выплюнул дольку, которую ему совал в рот глупый папа: «Нельзя есть на улице и что попало грязными руками, ну разве это не понятно?!»

Потом они шли на трамвай, принцесса устала, и папа взял ее на руки. Ей сначала было неудобно, но потом стало хорошо и уютно, она спала до самого дома, сжимая в руке зайку, и даже сонная не дала снять платье – так и заснула, разметав по подушке распущенные косы.

Иногда полезно обернуться, осмотреть, так сказать, этапы большого пути. Делать это нужно аккуратно – иногда воспоминания могут превратить тебя в соляной столб, как в известной притче.

Сергеев на воспоминания не заморачивался, в прошлое возвращаться не любил, но тут пришлось…

Вот тогда Сергеев осмотрелся и вспомнил, что когда-то любил свою вторую жену, которую в настоящее время в упор не замечал.

Ходит кто-то по дому параллельными курсами, и даже редкие встречи в местах общего пользования ничего не меняют – параллельные прямые уже не пересекаются, и дело совсем не в Лобачевском и не в геометрии, просто то, что происходит с людьми, прожившими много лет вместе, науке не подвластно, никто не знает, куда что девается, а ведь было…

Двадцать три года, проведенных вместе в единственной жизни, куда-то канули – сожжены письма, писанные в горячечном бреду полыхающего романа, их уже не перечитаешь, их нет, сгорели после скандала много лет назад.

Горели они хорошо, на еще маленькой кухне после слез и драки на чужом празднике, где пьяный Сергеев целовался с незнакомой женщиной на веселом кораблике.

Там же и была драка, где ему жена чуть не порвала пасть в прямом смысле, разорвала рот, чуть ее удержал, а так бы разворотила ему рот от уха до уха, одуревшая от ярости супруга.

А потом уже, во втором раунде, он победил, надавал по роже за порванный рот и за все другое, которое не вспомнить, а потом она жгла его письма на полу кухни, перечитывала и жгла, заливаясь слезами.

Писем Сергееву было не жалко, он пробовал как-то перечитать свой бред десятилетней давности, и ему было неловко за свои слова и признания.

Он не отказывался от них, но как-то неловко было читать себя, как-то даже стыдно за свои слюни и вздохи.

Наутро они помирились, вымели сор из избы и стали жить дальше без старых писем. Так хорошо все вымели, что и в памяти не осталось новое время. Как сказал когда-то поэт, «письма пишут разные, слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще бесполезные…».

Их письма были болезные. Сергеев тогда болел любовной лихорадкой, все писал своей нынешней жене, все никак не мог уйти от первой и заболел.

Спать не мог, есть тоже, кончать с собой собирался и довел себя до расстройства нервного, так что пора было меры принимать.

К товарищу-медику пошел в дурдом, он там заведовал отделением неврозов и пограничных состояний – что-то среднее между санаторием и клиникой для тех, кто страдает от душевных ран, но не острых, а так, типа: прошла любовь, завяли помидоры.

Друг Сергеева посмотрел, послушал и сказал:

– Отдохнуть тебе надо, сменить обстановку. Ложись на пару недель, тут женщины есть, которые в Афгане мужей потеряли, мы их поддерживаем, восстанавливаем, есть вполне ничего, может, тебе поможет.

У нас режима нет, танцы по вечерам, настольный теннис, днем можно загорать и в лес можно сходить по грибы, по ягоды, да и по другим целям можно с одеялом больничным в лес прогуляться, попробуй.

Ложись, отдохни, выбей клин клином, чужая женщина – лекарство отменное, ни разу сбоя не давало. Антинаучная теория, но помогает.

И Сергеев лег в палату номер шесть из четырех человек.

Люди были разные: милиционер, потерявший жену и детей в автокатастрофе, всех убил, а на себе ни одной царапины. Лежал целый день, на нервы действовал своим мрачным видом.

Второй, молодой инвалид на голову, с последствиями от клещевого энцефалита, тихий парень, но ночью спать не давал, истязал себя рукоблудием в тяжелой форме. Третий нормальный был, алкоголик бытовой из органов партийных, и Сергеев, «блатной», от любви неземной страдающий.

Хорошая компания, все люди разные, спокойные, никто ночью не задушит и днем, в сон послеобеденный, не ударит стулом по голове.

Первый день Сергеев с опаской ходил по отделению, осматривался. Его тоже изучали – все-таки свежий человек. Женщины посматривали, пытались понять, по какому поводу здоровый мужик залег в дурку, хоть и в привилегированную.

Сергеев сразу понял, что держаться надо персонала – у них и ключ от душа, и телефон в кабинете, откуда по вечерам можно звонить по делам своим сердечным.

Из персонала были две медсестры: одна крупненькая и миленькая, но ее завотделением пользовал, и она больными брезговала, а вторая маленькая была, хрупкая такая, вида деревенского, но что-то в ней было, какая-то милость, неброская внешность компенсировалась веселым нравом и мягким характером.

Она сразу увидела в Сергееве свой интерес. Сергеев тоже пошел навстречу ее желаниям.

Сначала он вечером звонил по своим делам, долго после отбоя смотрел телевизор в сестринском кабинете, и в отделении все больные поняли, что он не их поля ягода – он на другом берегу, – и вычеркнули его из своего списка.

Сергеев обществом не брезговал: бегал по утрам кроссы с партийным работником, в обед играл в настольный теннис с женщиной из пятой палаты, еще не старой вдовой майора, который погиб под Баграмом в Афгане, исполняя интернациональный долг. Долг исполнил, но жизнь потерял на чужой земле, а жена теперь играет в дурке в настольный теннис и оплакивает по ночам своего Петю. Войска потом вывели, а Петя в земле лежит в родной деревне, свобода афганцам оказалась не нужна, они желают жить в средневековой тьме, но по своим законам, а не по заветам Ленина и Карла Маркса.

В теннис вдова играла неплохо, а вечерами он видел, как она в нарядном платье сидит в музыкальном салоне, в который вечером превращали столовую, но не танцует, бережет память о майоре – лучше его не было, хотя она призналась Сергееву после второй партии, что ей нравится один больной, но его окрутила сучка из второй палаты, жена прапорщика по нефтепродуктам, сдохшего от наркоты в своем кабинете. Теперь та тоже вдова воина-интернационалиста, пенсию получает и отбивает мужиков у порядочных женщин.

Отношения с сестричкой набирали темп, она уже приносила ему из служебного буфета выпечку, ходила за сигаретами и позволяла зажимать в кабинете грудки первого размера, довольно незрелые, хотя она и выкормила ими дочь, живущую у мамки в деревне, пока она не устроит свою личную жизнь.

В какой-то день его позвали в кабинет к доктору. Она оказалась психологом, стала показывать ему