воспользовалась мной? Ну и дурак же я был, думал, ты хрупкий, невинный цветочек! А ты, оказывается, колледж успела кончить! Все вы одним миром мазаны! Я тебя совершенно не интересовал, тебе нужно было только мое тело!

— А тебе от меня что было нужно? — нежным голоском спросила Эйнсли. — Так или иначе, ты ничего не потерял. Все твое — при тебе. И можешь успокоиться — в суд я на тебя подавать не собираюсь.

Лен встал и начал расхаживать взад и вперед по комнате, держась, однако, на безопасном расстоянии от Эйнсли.

— Успокоиться! Ха! Ты заманила меня в ловушку, в психологическую западню! Теперь я обязан смотреть на себя как на отца, а мне это отвратительно! И все потому, что ты, — он задыхался, не в силах освоиться с новой для него мыслью, — ты соблазнила меня! — Он нацелил бутылку в ее сторону. — Теперь я вынужден постоянно думать о таких вещах, как зачатие, ношение плода, беременность. Ты отдаешь себе отчет, какая это для меня нагрузка? Все это омерзительно и непристойно!..

— Не будь идиотом! — сказала Эйнсли. — Это абсолютно естественно и прекрасно. Взаимоотношения матери, и плода — самые нежные, самые близкие! — Она стояла, опираясь о косяк и глядя в окно. — Самые гармоничные…

— А меня тошнит от этого! — прервал ее Лен.

Эйнсли в ярости повернулась к нему.

— Ты демонстрируешь классические симптомы отцовской ревности. Откуда, черт побери, сам-то ты взялся? С Марса прилетел? Или, может быть, твоя мамаша нашла тебя в капусте? Ты, как и все люди, пролежал в материнском чреве целых девять месяцев и…

Лицо у Лена сморщилось.

— Перестань! — крикнул он. — Не напоминай мне! Я этого не вынесу, меня стошнит! Не подходи! завопил он, когда Эйнсли сделала шаг по направлению к нему. — Ты грязная тварь!

Мэриан решила, что у него начинается истерика. Он уселся на ручку дивана и закрыл лицо руками.

— Моя мать, — бормотал он, — моя собственная мать заставила меня съесть зародыш. Она дала мне яйцо на завтрак, и я разбил скорлупу, и там был зародыш; отколупнул верхушку, а там был настоящий зародыш цыпленка, и я отказался его есть, но мать сказала: «Не глупи! Это обыкновенное яйцо!» — она не видела, что в нем цыпленок, и заставила меня его съесть. Я видел его клювик, и лапки, и все-все… — Его передернуло. — Ужасно. Ужасно. Я не выдержу… — он застонал, и плечи его задрожали.

Мэриан растерялась, лицо ее покрылось краской. Но Эйнсли, заботливо воркуя, села рядом с Леном на диван, обняла его и положила его голову себе на плечо.

— Ну будет, будет! — говорила она, укачивая его. Ее волосы упали на его лицо, точно вуаль или паутина. — Хватит! Это будет совсем не цыпленок, а славный, чудный малыш. Чудный малыш!

Мэриан ушла в кухню. Она была возмущена: эти двое вели себя как дети. Эйнсли уже поглупела и начала превращаться в воркующую молодую мать. Ну скажите после этого, что гормоны не обладают чудодейственной силой! Скоро она совсем отупеет и начнет толстеть. Лен тоже проявил себя совершенно по-новому: обнажилось нечто, глубоко спрятанное в его душе, чего Мэриан никогда прежде не замечала. Будто белую личинку, лежавшую в земле, вдруг вытащили на свет и она стала омерзительно корчиться. Удивительно, как легко оказалось привести его в такое состояние. Его скорлупа была, значит, вовсе не такой толстой и твердой, как Мэриан воображала. Это походило на фокус, который они любили показывать в детстве: обхватываешь яйцо обеими руками и сдавливаешь его изо всех сил, а оно не лопается; оно такой идеальной формы, что твоя сила обращается против тебя же самого. Но стоит чуть изменить угол давления — и яйцо трескается, и на ноги тебе льется белок.

На Лена надавили под новым углом, и он был сокрушен. Поразительно, что ему до сих пор удавалось сохранять иллюзию, будто его пресловутые любовные похождения ничего общего не имеют с зачатием детей. Как бы он повел себя, если бы ситуация оказалась такой, какой он ее представлял себе вначале, — то есть если бы Эйнсли забеременела случайно? Сумел бы он доказать себе, что не виноват, потому что сделал это непреднамеренно? Сумел бы он попросту разругаться с женщиной и уйти с чистой совестью? Эйнсли не могла предвидеть его реакцию. Но решение принимала она — она несла ответственность за создавшееся положение. Что же ей делать с ним? Как ей поступить?

«Ну ладно, — решила Мэриан, — это их дело, пусть сами разбираются, я ни при чем». Она пошла к себе и закрыла дверь.

Однако, когда на следующее утро она принялась за яйцо всмятку и увидела желток, который глядел на нее своим единственным глазом — внимательно и осуждающе, губы у нее плотно сжались, как у испуганной актинии. Он был живой, он жил — и ее глотательные мышцы как будто судорога свела. Она резко отодвинула блюдце с яйцом. Ее сознание теперь уже привыкло к подобным вещам. Она покорно вздохнула и мысленно вычеркнула еще одно название из списка дозволенных продуктов.

— Бутерброды с вареньем, семгой, арахисовым маслом, медом, салат с яйцами! — возвестила миссис Грот, тыча деревянным подносом чуть ли не в лицо Мэриан — не от грубости, а потому, что Мэриан сидела на низком диване, а миссис Грот стояла перед ней, прямая как палка: не слишком гибкий позвоночник, негнущийся корсет, мускулатура, привыкшая к сидению за столом, — все это не позволяло ей наклоняться.

Мэриан откинулась на мягкие, обтянутые ситцем подушки.

— Мне, пожалуйста, с вареньем. Спасибо, — сказала она, взяв бутерброд.

Рождественское чаепитие происходило в буфетной, где, как выразилась миссис Гандридж, «можно очень уютненько посидеть». Уют, сгущавшийся в этой тесной клетушке, был отчасти отравлен старательно сдерживаемым негодованием: рождество в этом году выпадало на среду, и, следовательно, в пятницу надо было снова выходить на работу, упустив счастливый случай отдохнуть четыре дня подряд. Мэриан была уверена, что именно от этой мысли злорадно блестели под стеклами очков глаза миссис Грот, и именно эта мысль побудила ее весело обойти сотрудниц с подносом, полным бутербродов. «Ей просто хочется с близкого расстояния понаблюдать, как мы страдаем», — подумала Мэриан, глядя на прямую, негнущуюся фигуру начальницы, двигавшейся по комнате.

На вечеринке, главным образом, ели и обсуждали болезни и покупки. Угощение принесли сами участницы — кто что мог, по предварительной договоренности. Даже Мэриан вынуждена была обещать, что испечет шоколадное печенье (в действительности она купила его в кондитерской и лишь переложила в другой пакет). В последнее время она совсем разлюбила готовить. Угощение было разложено на столе, в одном из углов буфетной; еды было гораздо больше, чем они могли съесть: салаты, сэндвичи, закуски, десерт, печенье и пирожные. Но так как каждая из них принесла что-то свое, надо было перепробовать все, чтобы никого не обидеть. Время от времени слышались возгласы вроде: «Дороти! Я непременно должна попробовать твой салат из ананасов с апельсинами!» или: «Лина! Какой аппетитный вид у твоего бисквита с фруктами!» — и восклицающая дама с трудом поднималась с места и устремлялась к столу, чтобы пополнить свою картонную тарелочку.

Мэриан знала, что так было не всегда. Сотрудницы постарше помнили — правда, их воспоминания уже превращались в легенды, — о тех временах, когда подобного рода вечеринки устраивались всем институтом — тогда он был значительно меньше. «В те далекие дни, — мечтательно говорила миссис Боуг, — мужчины из верхнего отдела спускались к нам и, представьте, даже выпивали!» Но институт расширился, не все сотрудники были знакомы друг с другом, и вечеринки постепенно утратили прежний стиль: какое-то время старшие служащие еще забредали вниз и волочились за измазанными чернилами девчонками из мимеографического отдела; совсем некстати разыгрывались любовные сцены и неуместные ссоры, стареющие дамы, выпив лишний стаканчик, впадали в истерику. В конце концов — в интересах службы — каждый отдел стал веселиться сам по себе. Миссис Гандридж еще днем объявила, что бывает гораздо уютнее, когда «все мы, девочки, собираемся у себя в буфетной»: ответом ей было вялое согласие подчиненных.

Мэриан сидела на диване, зажатая между двумя конторскими девственницами; третья примостилась на ручке дивана. На таких сборищах эта троица обычно держалась вместе — из чувства самосохранения: у них не было ни детей, чьи способности можно было бы сравнивать, ни тщательно обставленных жилищ, о меблировке которых можно было бы толковать, ни мужей, чьи эксцентрические замашки и мерзкие