Вот уже многие годы я от тебя убегаю. В конце концов я спросил себя, что же такое ты хочешь мне сказать; и постарался устроить эту встречу. Так вот, я готов тебя выслушать. Что ты имеешь мне сообщить?
Пардальян следил глазами за беспорядочными метаниями летучей мыши, которая, влетев в камеру, была безумно напугана светом фонаря и теперь билась в узком пространстве, натыкаясь на стены и бесшумно и упрямо ища темноты.
— Посмотрим, найдет ли она способ выбраться отсюда, — прошептал шевалье.
Моревер затрясся от ярости.
— Хорошо, — сказал он, — ты тоже отсюда выйдешь, но только ногами вперед. Палач завтра тебя так отделает, что ты станешь окровавленным трупом, вполне готовым для могилы. Будь спокоен, Пардальян, ты не отправишься на кладбище, где хоронят казненных, в одиночестве. Я сам провожу тебя туда. И когда я услышу, как ты испустишь последний вздох, и увижу, как на твой гроб бросят последнюю горсть земли, я уйду, наконец-то спокойный и свободный. Я тебя уверяю, Пардальян, что проведу затем прекрасную ночь, говоря самому себе: «Все в порядке, господин Пардальян лежит в могиле». И если какой-либо кошмар будет преследовать меня и после твоей смерти, то моя женушка сумеет ободрить и утешить меня.
Моревер на мгновение замолчал. Он надеялся, что на этот раз нанес Пардальяну ужасный удар и что если тот и не страдал при воспоминаниях о прошлом, то уж сейчас наверняка застонет от душевной муки.
— Моя жена! — продолжал он. — Да ведь ты ее знаешь…
Пардальян левой рукой отмахнулся от летучей мыши, которая натолкнулась на него. Как только он шевельнулся, Моревер в ужасе отскочил подальше.
«Что за глупость! — подумал он, стараясь умерить сердцебиение, — ведь он закован в цепи…»
И все же злодей остался стоять на том месте, куда отступил.
— Будет только справедливо, если ты узнаешь, на ком я женат и что стало с твоими друзьями. Из-за этого я и пришел. Так вот, ты знаком с моей женой. Ее зовут Виолетта. Мы только что поженились, час назад! Моревер — супруг певицы Виолетты. Что ты на это скажешь?
Пардальян даже не моргнул глазом и не сделал ни единого жеста, ничем не обнаружив, что слышал слова Моревера. Но он был вынужден предпринять страшное усилие, для того, чтобы заставить свое лицо и тело сохранять полную неподвижность. Если бы Моревер мог видеть ту руку, что шевалье сунул за борт камзола, то заметил бы, что она вся в крови.
— Когда ты будешь мертв, — продолжал Моревер, — мы с Виолеттой уедем. Меня мало волнует, любит она меня или нет. Напротив, я даже желаю, чтобы она меня ненавидела, так как мне будет вдвойне приятно сознавать себя господином девушки, которая любит другого. Этот другой — один из твоих самых любимых друзей. Его я тоже ненавижу, потому что он твой друг. И он приговорен мною к смерти. Прислушайся… Ты слышишь, как он воет? Там, прямо над тобой. Камера номер четырнадцать, как сказал мой приятель Леклерк… Так вот, это камера Карла Ангулемского! Ты мне ничего на это не скажешь?
Мореверу показалось, что до него донесся тихий вздох, но этого было явно недостаточно для утоления его жажды мести.
— Таким образом, — вновь заговорил он, — прекрасная цыганка носит мое имя, и я ее скоро увезу! Это мое достояние, моя вещь! Лиха беда начало! Маленький Валуа находится там, наверху, в камере, похожей на вашу. Вы можете слушать его вопли. Это скрасит вам время ожидания пытки, на которую непременно придет герцог де Гиз, сопровождаемый вашим покорнейшим слугой. Что вы на это скажете? Ничего? Пусть так!
Моревер усмехнулся. Он снял фонарь с гвоздя и медленным шагом обошел камеру. Казалось, он с любопытством рассматривал эти черные источенные временем и покрытые плесенью камни, по изъеденной поверхности которых стекали, словно слезы, капли воды. На самом же деле он краем глаза наблюдал за Пардальяном и упивался, буквально хмелел от изумительного наслаждения.
Ему доставляло удовольствие вдыхать этот могильный воздух, и он вдыхал его полной грудью.
— Смотри-ка, — промолвил он, направляя луч света на одну из надписей на стене. — Там написано какое-то слово. Написано? Как бы не так, черт побери! Оно вырезано, нет, выцарапано там, и составляет единое целое с этим веселеньким местечком, словно вывеска какого-нибудь постоялого двора!
Он прочитал это слово по буквам. Линии букв были искривлены, ибо их написала рука слабого и потерявшего надежду человека.
— «Скорбь»…
— Да, — продолжал он, утвердительно кивая головой, — скорбь. Здесь царство скорби. Подумать только, это я, Моревер! Я, понимаешь ли ты, Пардальян? Я, которого ты преследуешь вот уже шестнадцать лет после того удара кинжалом, который поразил твою возлюбленную Лоизу… Кстати! Знаешь ли ты, кто дал мне этот кинжал, прекрасно понимая, для чего он был предназначен? Одна из твоих старых приятельниц! Та самая Екатерина Медичи, которую ты однажды так разозлил… Но о чем это я? Ах, да! Я — человек, который дрожит от страха уже долгие годы, который спасается бегством на протяжении всех этих шестнадцати лет. О, Пардальян, как я тебя боялся! Моя жизнь была чудовищна, я бродил как неприкаянный из дома в дом, из города в город, я скрывался в лесах и горных ущельях! Целых шестнадцать лет я дрожал от страха, Пардальян! Нет, ты никогда не поймешь, какая же это жуткая штука — бояться твоей тени днем и ночью, в глухой чаще и в самом сердце Лувра, всегда, везде! И я, Моревер, которого ты так ненавидишь, которого ты неустанно преследовал и чье сердце ты бы собственноручно вырвал и бросил собакам, я сейчас выйду отсюда! Свободный, счастливый, богатый, я буду дышать полной грудью, я буду счастлив так, как ты никогда не был! И каждое мгновение моей жизни я буду говорить себе: «Проклятый Пардальян мертв! Я видел, как он умер под пытками палача. Я бросил последнюю горсть земли на труп этого дикого зверя. И я убил его друга, маленького Валуа. И сегодня вечером его подружка, малышка Виолетта, нальет мне вина и одарит меня любовью». Что ты на это скажешь, Пардальян?
Пардальян улыбался. Правда, Моревер не видел, что он был вынужден опереться о стену, чтобы не упасть.
Пардальян улыбался. Моревер в этой темноте не заметил, как вздулись вены у него на лбу. Казалось, что прилив крови вот-вот разорвет череп узника.
А Пардальян все улыбался. Он продолжал следить глазами за тем, как летучая мышь металась по камере.
— Ну, вот она и улетела! — сказал он вдруг таким безмятежным голосом, что Моревер, бесясь от ярости, едва не расцарапал себе ногтями лицо.
— О, дьявол! Я все же вырву из твоей груди стон! Один-единственный! Только для того, чтобы я мог услаждать себя воспоминанием о нем до конца моих дней!
Летучая мышь улетела. Пардальян пробормотал:
— Забавно, но мне хочется спать. Поспим-ка, в таком случае.
Он улегся на пол, положив голову на согнутую руку, и закрыл глаза. Если бы Моревер мог постичь то ужасающее страдание, которое терзало этого человека, он бы сошел с ума от радости. Но Моревер, направив на Пардальяна луч света от фонаря, увидел, что тот мирно спит, дыхание его спокойно, а на губах играет улыбка. Моревер разразился яростным проклятием и проревел:
— Поспи в последний раз! Скоро я увижусь с герцогом де Гизом, и мы вернемся сюда вместе с палачом! Спи спокойно, Пардальян! Но я не собираюсь замолкать и беречь твой сон. Я выскажу тебе все! Виолетта и Карл Ангулемский — это лишь начало! Меня уверяли, что у тебя есть еще два друга. Два друга? Ты сейчас узнаешь, что с ними сталось. Клод и Фарнезе попали в лапы к женщине, которую ты отлично знаешь, к всемогущей Фаусте. Они приговорены к голодной смерти. Слышишь? В глубине ее дворца на Ситэ двое твоих последних друзей умирают с голоду! Что ты на это скажешь? Знаешь, Пардальян, пожалуй, ко всем тем страданиям, что я тебе причиняю, я все-таки смогу добавить одну каплю меда: я напрасно ломаю себе голову, пытаясь придумать, кто бы еще мог быть твоим другом, чтобы убить и его! Я вне себя от злобы, господин шевалье! Неужели под небесами есть еще люди, которых ты любишь, но которых я не знаю?! Но в конце концов я удовлетворюсь и тем, что погублю четверых единственно для того, чтобы их смерть усугубила твое горе. Виолетта, Карл, Клод, Фарнезе. Четверо! Четверо людей, которые сейчас страдают и вот-вот умрут. Их сближает лишь то, что они были твоими друзьями! До свиданья, Пардальян, до скорой встречи!
Пардальян не шелохнулся. Он продолжал спать.
