У Клеопатры мутилось в голове — она выпила слишком много почти не разбавленного вина. Недовольный безучастностью дочери к его бедам, Авлет перевернулся на живот и начал рассказывать о своих несчастьях римлянке, которая лежала на соседнем ложе. Когда Клеопатра справилась с приступом дурноты, она услышала, как Авлет говорит:

— … А моя презренная жена воспользовалась случаем и настроила против меня Совет. Я ничего не знаю ни о судьбе моего доверенного советника Деметрия, ни о судьбе моих остальных четырех детей.

Царь говорил громко, в расчете на то, что его услышит и хозяин дома. Но Помпей не обращал внимания ни на что, кроме своей жены и пищи, которую она вкладывала ему в рот.

— Я не сомневаюсь, что вскоре Сенат услышит о моем бедственном положении и придет ко мне на помощь, как сам я пришел на помощь Риму, когда у Рима были неприятности с Иудеей, — многозначительно проговорил Авлет — и опять слишком громко.

Клеопатра услышала, как ее отец спросил у римлянки, которая со скучающим видом сидела на соседнем ложе:

— Не желаешь ли послушать, как я играю на флейте?

— Да, с удовольствием послушаю… — ответила матрона. — Но только не сейчас.

Царю снова отказали. Клеопатра тяжело вздохнула и опустила голову на колени. Как однообразны эти римские пиршества! Еда, которую здесь подают, недостаточно хороша и не подходит для желудка царевны. Все беседы сводятся к мелким сплетням, обсуждению рецептов блюд и извечным римским трудностям с ленивыми рабами. Клеопатра заметила, что римляне презирают утонченное изящество греков и в то же время завидуют ему. Знатных юношей, которые почитают эллинское искусство и литературу, здесь называют «греколюбами» — «эллинофилами» — и считают их недостаточно мужественными. Клеопатра с надменным достоинством сносила презрение римлян к ее народу, и Хармиона всячески ее одобряла и поддерживала в этом. Бессмысленно доказывать варварам превосходство эллинской культуры.

Во время пиршества римляне непрестанно разговаривали, не утруждая себя тем, чтобы прикрывать набитые пищей рты. Они целовались, даже не прожевав пищи, звучно срыгивали, извергали газы, проливали соус на одежду и на прислужников и громко смеялись над болтливым поэтом, который пел для гостей, пока они пировали. Римляне так же жадно поглощали еду, как и большую часть денег и прочих богатств мира. Они поистине были ненасытны.

Авлет завел беседу с женщиной, которая ударила старого раба-испанца, но в разговор вмешался ее муж. Размахивая золотым кубком, он спросил у матроны:

— Увидим ли мы снова то, что ты съела на пиру, как это было в прошлый раз?

Гости захохотали. Женщина наградила мужа свирепым взглядом. А он тем временем продолжал:

— Эти блюда выглядели так красиво, прежде чем попали внутрь, и были ужасно отвратительны, когда ты извергла их обратно.

— Как будто ты сам не заставил всех любоваться таким же зрелищем! — ответила она. — Мне тогда просто попался плохой кусок рыбы, вот и все.

Клеопатра закрыла глаза и вознесла молитву богине, чтобы эта женщина не сделала того, на что намекал ее муж. Но, похоже, богиня ее не услышала. Авлет рассказывал римлянке о своих бедах, и вдруг матрона закрыла рот руками и бросилась бегом из пиршественного зала, оставляя за собой след блевотины. Прислужники засуетились, принялись подтирать пол. Когда матрона вернулась, один раб отер ей лицо влажным полотенцем, другой наполнил ее кубок вином, а третий стал отчищать ее одежду. И за все эти заботы рабы не получили ни слова благодарности. А Авлет по-прежнему надоедал рассказами о своих несчастьях всем, кто его хоть немного слушал.

Геката поднялась, собираясь покинуть пиршество, и подошла к ложу Клеопатры, чтобы пожелать царевне доброй ночи.

— Ты видела когда-нибудь подобное постыдное проявление дикости? — шепотом спросила утонченная гречанка.

После смерти Мохамы Геката стала близкой подругой Клеопатры. Царевне нравилась неестественно длинная шея гречанки и гордая посадка головы. Клеопатра прижалась к полному животу Гекаты и закрыла глаза, жалея, что не может каким-нибудь чудом исчезнуть отсюда прямо сейчас. Рядом с Гекатой царевна особенно остро чувствовала свое несовершенство. В гречанке воплотились все самые важные женские достоинства. Клеопатра замечала, что ее отец неизменно подпадает под очарование низкого грудного голоса Гекаты. Он не мог отказать ей ни в чем, когда Геката подходила с просьбой, поднимала на царя взгляд и начинала дышать чаще. Авлет таял при взгляде на ее высокую, полную, мягкую грудь, которая вздымалась в такт дыханию. Клеопатра была лишена всех этих достоинств. Она все еще была маленькой и прямой, как палка, и даже не надеялась, что когда-нибудь и у нее появятся соблазнительные округлости и она станет такой же пышной и горячей женщиной, как Мохама, или такой же стройной и желанной, как Геката.

Геката ласково погладила царевну по волосам, точно так Клеопатра обычно гладила своих собак.

— Может быть, ты хочешь лечь в постель? — спросила гречанка. — Я попрошу царя, и он позволит тебе уйти.

— Нет, я останусь с отцом.

Они посмотрели на царя, который теперь пытался поведать о своем деле одуревшей от вина Юлии. Помпей спал на обеденном ложе, лежа на спине, и издавал звуки, похожие на шум воды, которую высасывают из большой бочки.

— Он изобрел очередной хитроумный способ отделаться от меня, разве нет? Иначе зачем он отправил меня погулять по городу?

Авлет разволновался и вспотел, его жирное тело тряслось. Они подъехали к воротам Рима. Полуденное солнце раскалило черную крышу повозки. Помпей настоял, чтобы его царственный гость отправился на прогулку в крытой повозке — из соображений безопасности.

— Толпы народа в Риме могут быть опасными, — предупредил Помпей. — Они привыкли бояться нас, но не более того. Сейчас плебеи совсем обнаглели и осмеливаются досаждать знатным особам.

Двойные ворота Рима — одни для въезжающих, вторые для покидающих город — были высотой с трехэтажный дом. Их охраняли мускулистые легионеры с суровыми лицами, замершие на посту в каменной неподвижности. Кожаные завязки сандалий обвивали их ноги до колен. Воины были вооружены длинными копьями, их шлемы блестели на солнце, как новые монеты. Стены Рима, как сообщил царственным путешественникам проводник, были сложены из песчаника. Их толщина достигала четырех футов, и ничто не могло пробить эти стены. Клеопатра уставилась на римских легионеров, которые, как ей казалось, тоже рассматривали ее с галерей, расположенных на стене в несколько уровней.

— Какие огромные эти римляне.

Клеопатра уже привыкла к крупным, грузным римлянам, которые бывали при дворе ее отца. Эти люди не знали меры в еде и возлияниях, потому их телеса и стали такими объемистыми. Но римских легионеров, высоких, массивных и мускулистых, Клеопатра видела впервые.

— Мы такие хрупкие по сравнению с ними, — сказала царевна отцу, который тоже мельком взглянул на легионеров через узкое окошко повозки.

— Ну, не все мы такие уж хрупкие, — возразила Геката, искоса посмотрела на Авлета и хихикнула.

Клеопатра и Хармиона рассмеялись.

Когда повозка миновала высокую арку ворот и въехала в город, Клеопатра сразу перестала смеяться. По ее телу пробежала волна радостного возбуждения. Царевна так мечтала увидеть великий город, и вот ее мечта сбылась — гораздо раньше, чем она могла надеяться. Конечно, это случилось в несчастливое время, и все же она — в Риме!

Как только повозка въехала в город, внутри стало еще жарче, а сиденья как будто сделались жестче и неудобнее. Возница то и дело надолго останавливал повозку, чтобы не наехать на толпы пешеходов, не столкнуться с другими повозками, с телегами торговцев, рослыми носильщиками, которые несли именитых и состоятельных счастливчиков над головами толпы.

— На обсуждение Сената выдвигали закон, который запрещал бы ездить днем по улицам на повозках