— Ну ладно, базарить не будем, потом подпишу.
Я не хотел говорить с ним в открытую, опасаясь, что нас могут услышать. Я не забывал про сценарий. Когда следак, а затем майор спросили меня, как и чем я объясню подельнику столь неожиданный его, Графа, «выезд» на больничку, я сказал, что объясню просто — деньгами. Выехал сам — помог другу. Святая обязанность. Так делалось не раз, и они это знали. Ничего необычного и подозрительного.
После еды Пузика быстро разморило, и он уже похрапывал на своей койке. Я убавил громкость в приемнике и сел писать малявку. Благо дело в стене был пробит небольшой «кабур»[1] в соседнюю камеру, в двадцати сантиметрах от пола, под шконкой, и по нему запаянные малявки можно было передавать прямо через соседей, не дожидаясь появления гонца. Соседи имели такой же «кабур» с камерой Графа. Все как обычно. При желании или в случае необходимости я мог переправить малявку и «конем», прямо через решетку. Но необходимости в этом не было, так как среди моих соседей сидел некто Заур — порядочный парняга. Он слышал обо мне, я о нем, у нас были общие знакомые и приятели. Так что я был на все сто уверен, что малявки никто не вскроет и не прочтет. Ответ от Графа я получил часа через два. На этот раз он написал много и очень подробно. Все было готово, братва с нетерпением ждала от нас сигнала и даже торопила. Граф сомневался — стоит ли спешить, когда мы как следует не осмотрелись и не согласовали наши будущие действия? Действительно, такая спешка была бы безрассудной, с другой стороны, долго ждать мы тоже не имели права. Граф спрашивал меня, могу ли я связаться с братвой отсюда. Но что я мог ему ответить, когда и сам еще не видел Елены? Что до Картохи — а я, как и обещал, написал о нем сразу, то тут Граф передал инициативу и ответственность мне. «Смотри сам». Мы перекинулись с ним несколькими малявками и многое уточнили, обсудили. Я решил действовать так: дождаться утром Елены, если она появится, передать через нее Тоске несколько слов: «Мы уже на больничке. Ждите сигнала через него или через нее». Утром же надо было цинкануть Картохе, чтобы тот начал действовать, предупредив по ходу и Елену. И кроме того, предстояло хорошенько осмотреться, когда поведут на прогулку. Вряд ли здесь что-то изменилось с тех пор, как я перешел в общую камеру, но все могло быть. На том мы и остановились.
…На следующий день часов в десять утра, выяснив, что Елена появилась, я сам запросился к ней на прием, сославшись на адские боли в почках. На коридоре, как и раньше, дежурил всего один мент, электронный «глаз» по-прежнему не работал. И давняя пыль, и его «взгляд», устремленный чуть ли не в пол, сказали мне об этом лучше специалиста.
Когда я вошел, Елена сидела за столом и пудрила свой аккуратный носик.
— Мое почтение, Елена Павловна, — кивнул я ей и присел на стул. — Почки замучили, еле ночь осилил. Помогите хоть чем-то, прошу вас! — чуть ли не заскулил я.
— Может, и поможем, но сперва анализы, — сказала она, вскинув на меня свои очаровательные глазки. Я покосился на дверь, и она все поняла, встала и закрыла ее.
— Что? — спросила едва слышно.
— Передайте Вите, что мы здесь. Сегодня же. И еще: пусть ждут сообщения от вас или от него. Вы все поняли? — шепотом спросил я.
— Да. А кто эти «мы»?
— Неважно. Я повторю все еще раз, запоминайте. — И я снова повторил ей уже сказанное. Взгляд ее стал сосредоточенным, она немного помрачнела, видимо почувствовав неладное. Я же не давал ей опомниться и спешил, очень спешил. — Вы эту неделю работаете без выходных, до субботы?
— Да. Как всегда.
— Тогда вызовите, пожалуйста, меня завтра, в это же время, — попросил я ее.
— Хорошо. — Она тоже посмотрела на дверь и добавила: — Я боюсь. Честное слово, боюсь! Вы что- то задумали, ведь так?
— При чем здесь вы? Вам ничего не грозит, а нам хуже может быть только в одном случае — если вы спутаете карты и начнете впадать в истерику. Вы поняли?
— Да.
— Ну тогда я пошел. — Я поднялся и направился к двери.
— Анализы, моча! — крикнула она мне вдогонку.
Я махнул рукой и, не оборачиваясь, вышел вон.
«Чертовщина! Не дай бог, если она что-то надумает и начнет заниматься самодеятельностью. Впрочем, не должна, просто обычный мандраж, и все. Завтра узнаем». Мент, сидевший на стуле неподалеку от кабинета врача, уже встал, чтобы сопроводить меня в камеру, и тут я вспомнил, что впопыхах забыл предупредить ее о Картохе.
— Одну минутку, еще кое-что спрошу, — бросил я ему и снова влетел в кабинет. Назвав Елене номер Картохиной камеры и его фамилию; я в двух словах объяснил ей, что от нее требуется. — Любой ценой! Сегодня ближе к четырем. — Она буквально онемела и не произнесла ни звука. Я еще раз повторил ей номер камеры и прожег взглядом. «Теперь все. Осталось только цинкануть Картохе; сделаю это в обед, через баландеров. Они не въедут в суть, всего два слова: «Жду лекарства». Он поймет».
Когда я вернулся в камеру, Пузик уже готовил завтрак. У него сердце болело так же, как у меня почки. Но хороший понт — всегда деньги. Я и сам любил попонтовать, особенно когда был в ударе.
Мои опасения относительно истерики Елены были более чем напрасными. Она исполнила поручения как нельзя лучше, и уже на следующий день я держал в своих руках малявку от Тоски. Картоху перевели на больничку в тот же день и — о везение, или, наоборот, ирония судьбы! — поместили в камеру к Графу. Он еле очухался от температуры, которую нагнал себе. Елена сказал, что он мог запросто сгореть. Витя доверял Елене больше, чем гонцу, и просил дать сигнал через нее. Нас ждали уже этой ночью, но мы с Графом еще не решили, когда лучше валить, ночью или, наоборот, днем. На мой взгляд, днем выбраться из корпуса на тюремный двор было гораздо проще, чем ночью. Я так и написал Графу. Во-первых, входная дверь то и дело открывается и закрывается, ключи от нее на все сто у мента, а не у дежурного по следственному изолятору. Во-вторых, днем по двору ходит много народу: баландеры, рабочие со стройбригады, сами менты, врачи, прочие. И в-третьих, ночью столовая наверняка закрыта. Мы знали, что решеток на окнах там нет, но все равно — лишняя возня со стеклами плюс шум привлекут внимание ментов и отнимут у нас несколько драгоценных минут.
Граф же настаивал на том, что отваливать нужно непременно ночью. В столовой никого нет, на дежурство заступают ранним утром, следовательно, стук в пол, а мы должны были ударить по полу, чтобы нас услышали внизу, непременно услышат. Кроме того, по мнению Графа, ночью нам будет проще отъехать куда-нибудь на «скорой», нежели днем. Взрыв, хоть и приглушенный, привлечет внимание со стороны, а потом рабочие столовой — куда девать их и как они себя поведут? Их всего три-четыре человека, но все же. Граф понимал, что ночью дверь больнички может быть заблокирована, но обращал мое внимание на одно окно, на котором не было ни «баяна», ни решетки. Это окно (как он его высмотрел?) находилось в дежурке у ментов и выходило на тыльную сторону больнички. Менты хотели солнца и, очевидно, когда-то давно выпросили эту «льготу» у начальства. Так оно и осталось незарешеченным, свободным окном. Таким образом, главная наша задача состояла в том, чтобы тихо обезвредить мента, если ночью он будет один, и проскочить до столовой. Клей и газеты для стекол Граф уже припас. После легкого, почти беззвучного удара стекла с наклеенной на них газетной бумагой легко вытащить по кускам. Вопрос лишь в том, в какое время валить? После отбоя мент ни за что не откроет дверь сам, не имеет права. Только с разрешения или в присутствии ДПНСИ[2] либо с кем-то из посланных им. Это нас никак не устраивало. Валить раньше отбоя, часов в восемь-девять вечера, когда стемнеет? Пожалуй, да, и лучше раньше, пока менты не начали перезваниваться и готовиться к «закупорке». Не знаю почему, но моя душа противилась ночному побегу, и все же я был вынужден согласиться с Графом. В конце концов, он был лидером, а к лидеру надо прислушиваться, даже если твоя собственная интуиция говорит «нет». Елена была предупреждена мною и ждала моего ответа. И как только мы поставили последние точки над «i» и согласовали с Графом последние вопросы, я тут же забарабанил в дверь и попросился к врачу.
— Ты уже был, Михей, чего барабанишь? — недовольно заворчал мент, но спросить пошел. Было три часа дня.
— Сегодня между восьмью и десятью часами, — сказал я ей, и Елена побелела как мел. Я не знал, что
