налакаться. Недаром за месяц-другой он погоны шарфюрера заработал. Глядишь, и в штандартенфюреры выскочит. Быстро же, однако, ты, парень, научился пыль немцам в глаза пускать. Ну что ж, здесь, в Германии, особенно в ТНК, многие норовят показать себя истинными мусульманами — соблюдаем, мол, все религиозные обряды и обычаи, — а сами потихонечку по борделям шастают, пьют шнапс, обжираются свининой, которую эшелонами навезли из России».

— Вон наш Вольдемарчик, — снова заговорил Ахмедов, — молебны в мечети устраивает, речи правоверные произносит, а дома жрет яичницу на сале, холодным шнапсом запивает. А ты — муллой! Лучше уж в открытую!

Чокнулись, выпили. Закусили клейкой эрзац-колбасой, обильно приправленной чесноком, засохшим эрзац-сыром и корками черного хлеба. Ели молча. Ахмедов разлил остатки шнапса и, не дожидаясь Ашира, выпил, достал откуда-то вторую бутылку и налил в свой стакан до краев.

— Лопоухий-то наш, — захмелевший Ахмедов потянулся со стаканом к Аширу, но тот для виду лишь пригубил, — после совещания чуть не целовал майору ручки, все распинался: «Спасибо, дорогой фон Мадер, вы талантливый человек, подали умную идею. Недаром господин Розенберг сменил гнев на милость». А прошло несколько дней, Вели Каюм-хан не то сам дотумкал, не то кто надоумил, что предложение-то Мадера — это подкоп под Туркестанский комитет. Мина, как он сам любит выражаться...

Ашир, чтобы раззадорить собеседника, усмехнулся, неопределенно пожал плечами.

— Понимаешь, что получается? — Ахмедов глубоко затянулся сигаретой, выпуская изо рта дым колечками. — Мадер хочет сам создать армию и возглавить ее. А комитет останется с носом. Выходит, Мадер станет фактическим шефом ТНК, который он может со временем распустить...

— Ну зачем барону Мадеру ваш вшивый комитет? — возразил Ашир. — С какими-то туркестанцами возиться, обормотами типа Джураева. Я бы на его месте еще подумал, стоит ли влезать в свару?..

Видя в его глазах недоумение и наивность, Ахмедов снисходительно усмехнулся: умный вроде парень, а не понимает, еще в политики лезет.

— Для немцев главное — использовать туркестанцев как пушечное мясо. — Ахмедова, назидательно поучавшего Таганова, прямо-таки распирало. — Хозяином Мадера является сам Канарис, но думаю, что барон заручился через друзей и поддержкой Гиммлера. А Вели Каюм-хан ходит под Розенбергом, который с Гиммлером заодно. У немцев важно разглядеть, кто за кем стоит, кто к кому благоволит... Так вот, Канарис и Розенберг враждуют. А Розенберг знает, что фюрер недолюбливает Канариса. Раз враждуют хозяева, слугам сам бог велел. Вот и схватились и те, и другие, а страдают больше всего последние...

— Ты хочешь сказать, когда два коня лягаются, ишак между ними дохнет, — заметил Таганов, и оба рассмеялись.

Вспомнив о чем-то, Ахмедов шаткой походкой направился к шкафу, достал оттуда патефон с несколькими пластинками.

— В Берлине есть ресторан «Медведь», — громыхая ручкой, он заводил патефон, — туда ходят власовцы, русские эмигранты. Там у меня знакомый буфетчик, кавказец Ахметка. Почти тезка. Я купил у него эту музыку по дешевке. Мое единственное здесь приобретение, — горько усмехнулся. — Но ничего, настанут еще и для нас лучшие времена...

Заиграл патефон. Пела Лидия Русланова... «Валенки», «Дайте в руки мне гармонь...», «По долинам и по взгорьям...».

Ашир не удивился русским песням, знал, что изменники и предатели, пытаясь утопить в пьяном разгуле страх перед неминуемой расплатой, нализавшись, распевали эти песни.

И Таганову невольно вспомнился первый в его жизни патефон, купленный им, когда он приезжал в Москву из Ярославля вместе с Гертой. А сколько у них было пластинок: и знаменитый монолог гоголевского городничего в исполнении любимого земляка Амана Кульмамедова, и «Сулико», и туркменские народные песни, русская и зарубежная классика. Герта увлекалась Шаляпиным, Собиновым, Козловским, Лемешевым, Утесовым...

По возвращении с учебы в Ашхабад встречавший Таганова на вокзале зять, Атали Довранов, еле держал в руках его фанерные чемоданы. «Какие тяжеленные! — со смехом воскликнул он. — Золотом набил, что ли?» А там были одни пластинки и книги.

— Эй, Ашир! — Ахмедов потрепал его по плечу. — Я вижу, ты где-то далеко-далеко...

— Да, у меня тоже такой патефон был дома. — Ашир выдержал пристальный взгляд Ахмедова. Подозрительный огонек, вспыхнувший в его захмелевших глазах, тут же потух. Таганов про себя отметил, что у Ахмедова хитрости столько же, сколько желчи. Не случайно он в ТНК задержался, несмотря на немилость Вели Каюма. Что тому стоило убрать его? Значит, пользуется покровительством того же Фюрста, СД. Надо держать с ним ухо востро.

— Каюм теперь допер, — продолжал Ахмедов. — Клянет Мадера последними словами. Говорит, что сам активно возьмется за формирование легиона. Розенберг ему определенного ответа не дал и не даст, пока с фюрером не посоветуется. Вот будет потеха... Мадер и наш лопоухий, тоже хитрый бестия, будут грызться, как псы, ставить друг другу подножку. Интересно, чья возьмет?.. Одного не могу понять — откуда в Туркмении столько националистов развелось? Мадер на совещании уверял, что в Средней Азии их целое скопище. Ссылался на надежные источники...

— Если говорит, значит, знает, — вставил Таганов.

— Уж не ты ли им информацию подкидываешь, цену себе набиваешь? — Ахмедов снова ощупал Таганова подозрительным взглядом. — Откуда они взялись? Да так много!..

Ашир многозначительно усмехнулся. Только теперь он заметил, что его собеседник мало похож на туркмена, больше смахивал на иранца. Сросшиеся у переносья лохматые брови подчеркивали ранние залысины. Руки волосатые, всегда потные, они и сейчас оставляли жирный след на сероватой бумаге, расстеленной на столе.

— Ты когда уехал из Туркмении? — Ашир чуть прищурил глаза.

— В тридцать девятом, как на действительную призвали...

— Помнится, ты говорил, что служил на Украине и в первые же дни войны сдался в плен...

— Я мог вырваться из окружения, — вставил Ахмедов, — но не стал этого делать.

— А почему ты сдался добровольно? Да потому, что не забыл обиду за раскулаченного отца, за его добро. Таких немало. Ты знаешь Туркмению тридцать девятого, мирного года, а я оттуда из сорок второго, когда шла война и немцы дошли до самого Кавказа. Это всколыхнуло обиженных. Одни дезертировали, другие не стали дожидаться военкоматовской повестки — подались в пески, в горы. Третьи затаились в городах — это резерв... А немцы получше нас знают, что на нашей Родине творится. Особенно сейчас. Война, карточная система, не хватает еды, одежды... Ты думаешь, у немцев там своих людей нет? От них ничего не утаишь. А мне тут жить. Я ведь не случайно сюда попал, как ты...

Ашир поднялся и, прощаясь, как бы между прочим бросил:

— А ты скажи о своих подозрениях Мадеру или Фюрсту. Скажи, что не веришь мне. Может, разубедишь? Всякое бывает...

— Я еще в своем уме! — Ахмедов испуганно завращал желтоватыми белками глаз. — Чего доброго, самого обвинят. Зачем мне лезть туда, где кони лягаются.

— Каждому свое... — неопределенно сказал Ашир. И намекнул, что ему тоже хотелось бы пригласить Ахмедова к себе, если, конечно, начальство позволит Таганову огласить свое местопребывание.

— Не обязательно у тебя, — замахал руками Ахмедов, — У немцев порядки строгие. Мои двери всегда открыты перед тобой. Мы же не немцы, чтобы церемониться. Мы — туркмены! По-свойски...

«Туркмены! По-свойски!..» — передразнил Ашир предателя, размашисто шагая по Турмштрассе. — Подонок ты, а не туркмен!»

В тот же вечер разведчик в «почтовом ящике» на кладбище оставил письмо. В нем подробно сообщал о планах Мадера, о сомнениях Ахмедова по поводу националистического движения в Средней Азии.