— Лучше, если от нее разит псиной или шнапсом? — съязвил Мадер. — Или карболкой? Цветы и духи делают женщину поэтичнее, привлекательнее.

— Где уж нам, мясникам да лавочникам, понять такое? — Гестаповец хотел едко усмехнуться, но не получилось — мелкие желтые зубы, изъеденные кариесом, оскалились, вышла жалкая гримаса.

Фюрст смолк, когда в дверях с толстой книгой появилась Урсула. Все с интересом стали разглядывать красочные иллюстрации «Путеводителя по Лувру».

— Я ее знаю назубок, — похвалялся Фюрст. — Столько лет она у меня! — Оберштурмбаннфюрер, конечно, умолчал, что книгу дальше седьмой страницы он так и не осилил.

— Этим шедеврам цены нет, — Мадер снял очки, протер стекла замшей. — Сожалею, что ни разу в Париже не бывал...

— Я бывал, но в Лувр не заходил. Зачем? Есть же путеводитель. Не вы один, увидев книгу, вздыхали: — «Ах, талантливо! Гениально! Это Леонардо, это... как его? Рафаэль!..» А что стоит гений, талант, не будь сильных мира сего, их денег? Не объявись флорентийский купец Франческо Джокондо, не родился бы портрет Моны Лизы. А ведь ваш Леонардо лишь исполнял заказ, нарисовал портрет супруги купца. Ради денег!.. Вот что стоит ваш талант! Так почему же нас иные презрительно называют аристократами тела? — Фюрст выразительно глянул на Мадера. — Деньги и власть порождают дух, заставляют шевелить мозгами, двигать руками, ногами. А вы мните из себя аристократов духа!

— Таланты, я бы сказал, гениев духа знали Древний Рим и наша добрая, старая Германия. — Мадер не подал виду, что понял прозрачный намек Фюрста. — Гомер или Аристотель могли родиться раньше или позже, независимо от власти, независимо, кто у ее кормила. Осыпь меня с ног до головы золотом, я не срифмую даже две строки и ничего путного не нарисую. Бог не одарил таким талантом... Гений — это искра божья, не зависящая от власти предержащих, хотя и деньги — сила не последняя.

— То-то и оно! — довольно блеснул глазенками Фюрст, поглядывая на молча сидевшего Ашира, будто ища у него поддержки. — Над гением непременно должна быть власть, иначе он останется без хлеба и денег,

— Власть должна беречь, лелеять таланты, а гениев тем паче. Думать, как жизнь им продлить, чтобы они служили во славу Германии...

— Лес рубят — щепки летят! Стоит ли ради одного пачкуна, именуемого талантом, приносить в жертву разумно продуманную программу выключения неарийских народов?

— Однако какое дьявольское словечко — «выключение»!

— Наше, нацистское! Выключить, значит, так обработать человека, чтобы он предал забвению свои убеждения, происхождение, даже собственное «я».

— Конечно, война есть война... Не могу понять одного: зачем сжигать леса, палить из орудий по Эрмитажу, бомбить Кремль? Какая надобность в разрушении исторических памятников? В случае нашей победы они будут лишь подчеркивать величие деяний немцев.

— Вы, майор, осуждаете рейхсмаршала Геринга? Приказ наци номер два? Вы не согласны с его утверждением, что у большевиков ни один памятник не представляет исторической ценности?

— Оставьте, Фюрст, вы не на собрании! Меня заботит будущее Германии.

— Хотите сказать, что рейхсмаршала это вовсе не заботит?

— Поберегите, Фюрст, свои выводы для очередного... отчета. — Мадер чуть было не сказал «доноса», но сдержался. — Хлеб и зрелища нужны всем, будь это немцы или англичане. Всех нас одинаково волнуют и Рафаэль, и Венера Милосская. Почему мы, подобно варварам, разрушаем эти ценности? Кому мешали церкви, храмы, костелы Украины, Польши? Не лучше ли, если бы они нам служили? Оглянитесь на великую историю Германии. Нибелунги, блеск и величие тевтонцев, рыцарских орденов... Вот что достойно подражания! Даль веков овеяла наше славное прошлое романтикой. На этом надо учить молодежь, немцев, всех, кто встал под наши знамена.

— А мы что делаем? — удивился Фюрст.

— Мы много говорим, но не всегда понятно, а если и понятно, то слишком прямолинейно. Это отпугивает людей. Как мы идейно вооружаем, к примеру, курсантов «лесной школы»? Кто их обучает? Пусть Ашир ответит на этот вопрос. Он человек умный, новый, глаз и ощущения у него не притупились...

Ашир вскочил с места, оправил китель. Мадер с улыбкой сделал знак рукой, чтобы он сел.

— Нам преподают уроки расово-политической теории. Обучают офицеры, унтер-офицеры. То, что говорил господин майор, для меня внове и очень интересно. Такие рассказы об истории Европы, Германии я готов слушать до утра.

Польщенный Мадер заулыбался и, обращаясь к Фюрсту, сказал:

— Я и сам знаю, как вы их обучаете. Пичкаете непонятным, казенным. Что могут дать людям, почти четверть века прожившим при Советах, наши солдафоны? Да они сами не понимают, что и как говорят курсантам. Чуть что — мордобой, карцер, концлагерь. Не тело надо насиловать, а разум.

— Что вы предлагаете? Да никак ставите крест на всю нашу систему?

— Я так и знал, что вы придете к такому умозаключению, — с издевкой произнес Мадер. — Поэтому эти мысли я уже изложил в рапорте на имя рейхсфюрера СС Гиммлера. Рапорт с его резолюцией находится на рассмотрении у гауптштурмфюрера доктора Ольцша, ведающего главным управлением СС «Тюркостштелле». Так что, оберштурмбаннфюрер, не трудитесь доносить на меня. — И он, весело блеснув стеклышками очков, оглядел всех сидящих в комнате.

Гестаповец обиженно пожал плечами, что-то пробормотал. Мадер пересел на диван, рядом с Тагановым.

— Спросите этого молодого человека, — Мадер остановил свой взгляд на Ашире, — что его больше всего волнует? Я отвечу за него: власть и деньги. Что движет его действиями? Честолюбие! Оно как рычаг в каждом человеческом поступке. Тут немец и туркмен одинаковы. Чем зажигается сердце туркмена? Удалью и вольнолюбием, свойственными лишь этим сынам пустыни. Туркмен тоскует о патриархальщине, об аламанстве — разбойничестве, когда считалось доблестью отвоевать землю, жену, пай воды, скакуна, своей кривой саблей убить врага. В этом туркмен видел достоинства джигита...

— Вы и это написали в своем рапорте? — спросил Фюрст.

— Разумеется. Мне хотелось поделиться своими мыслями об Азии и азиатах, как мы должны вести свою политику на завоеванных землях. Для этого мы обязаны знать, чем живут туркмен, узбек, киргиз... Возродив в их сердцах все былое, мы поможем им предать забвению все, что воспитывалось в них при Советах, большевиками. Следует возродить у них мечту о старых добрых временах, чувство превосходства одного рода или племени над другим. Прошлое, старина должна прорасти ностальгией. Кто сможет унять эту боль? Не большевики, а немцы, великая Германия!

— Мы плохо пока знаем Среднюю Азию, ее народы, — сокрушенно вздохнул Фюрст. — Да и где возьмешь знатоков Востока?

— Они у вас под носом. — Мадер кивнул на Таганова. — А вы расточительствуете таким материалом. Диверсантом можно послать и другого.

— Мы уже говорили об этом, — недовольно проворчал Фюрст. — Не считайте нас дураками. Знаем, что делаем.

— Большевики, захватив власть, переделали на свой лад Шиллера, Шекспира, Байрона, — не унимался Мадер, хотя прекрасно понимал, что такого, как Фюрст, не прошибешь, ему понятен лишь язык начальства. — Робин Гуд и другие литературные герои говорили и думали на сцене, как матросы Балтики, рабочие Питера или крестьяне с Поволжья...

— А кто такие Шиллер, Робин... ну эти?..

— Вы, Фюрст, конечно, наслышаны о рыцарских походах? — Мадер, презирая в душе этого невежду, не удостоил его ответом. — Почему нельзя в той же «лесной школе» создать драматический кружок, устраивать чтения о нибелунгах? Рассказывать курсантам о нравах прошлого, к примеру, о давно забытых дуэлях чести. Классовым понятиям, о которых любят говорить большевики, противопоставить сословные предрассудки. Это возвысит касту немцев в глазах тех же азиатов. Их же следует объединять в сообщества, клубы. Отрешиться от унизительного названия «нацменьшинства».

Мадер явно заигрывал с Аширом, внимавшим каждому его слову.

О чем думал Таганов, когда умный, хитрый, но неудачливый Мадер поучал недалекого, но везучего Фюрста? Тем и опаснее Мадер. Но в главном они ровни, ибо оба, хотя и по-разному, пеклись о величии