— Потому что мужчинам нравится убивать. Хорошо, что это прекратилось. Тебе лучше держаться подальше от мужчин.

— Потому что, — перебивает ее голос, который я мгновенно узнаю, — если ты напоишь остров кровью до начала бегов, он, может быть, не заберет так много крови во время состязаний.

Элизабет с мрачным видом оборачивается к Пег Грэттон. Я смотрю на Пег, моргая: ее трудно узнать в необычном, сложном головном уборе. Он похож на одну из тех пугливых птиц, смешно названных топориками, которых можно иногда увидеть на островах: большой остроконечный козырек изображает клюв, веревочные желтые косы, отходящие от него вверх над ушами, похожи на длинные рога. Я пытаюсь рассмотреть светлые волосы Пег, но они надежно скрыты под тканью странной шляпы.

— Не жди доброжелательной встречи, Пак, — говорит мне Пег Грэттон, как будто Элизабет здесь нет. — Большинство из этих людей уверены, что женщина на пляже — не к добру. Так что им не в радость увидеть тебя.

Я крепко сжимаю губы.

— А мне и не нужна их доброжелательность. Пусть просто не мешают мне заниматься моими делами.

— Это было бы уже немалой любезностью, — говорит Пег.

Она поворачивает голову, и это странное, резкое движение повторяет птичья голова на ее голове. И если бы я не была уже выбита из колеи всем увиденным за вечер, это движение точно лишило бы меня внутреннего равновесия.

Пег говорит:

— Мне пора.

На плоский камень встает женщина с настоящей лошадиной головой — на то место, где мужчина пролил кровь. Ее туника пропитана кровью, и руки в крови. Она стоит лицом к толпе, но кажется, что лошадиная голова смотрит не на людей, а на какую-то точку в небе. У меня все плывет перед глазами, мне жарко от костра, от вида крови. Я как будто сплю и вижу сон, но это не так.

Толпа гудит не переставая. Я не в состоянии разобрать отдельные слова, но Элизабет говорит:

— Они жалуются, что никому не досталась раковина. Она в этом году не роняла ее.

— Раковина?..

— Для того, чтобы загадать желание, — нетерпеливо поясняет Элизабет. — Она роняет раковину, а ты загадываешь желание. Может, она уронила ее где-нибудь в Скармауте, а у них не хватило ума ее найти.

— Кто это? — спрашивает Финн у Элизабет, и это первое, что он произнес за очень долгое время. — В лошадиной голове, кто?

— Это мать всех лошадей, Эпона. Душа Тисби и тех утесов.

Финн вежливо уточняет:

— Нет, я имею в виду, кто эта женщина?

— Некто, у кого спереди есть на что посмотреть, в отличие от тебя, — говорит Элизабет.

Глаза Финна тут же впиваются в грудь женщины с лошадиной головой, а Элизабет смеется, визгливо и неприятно. Я хмурюсь, недовольная тем, что задета невинность Финна, и Элизабет сильно толкает меня в бок.

— Эй, там зовут наездников.

И в самом деле зовут. Женщина с лошадиной головой уже исчезла, хотя я и не заметила, как она уходила, а на камень забралась Пег Грэттон и встала на ее место. С десяток или около того мужчин собрались с одной стороны камня, ожидая, и еще несколько поспешно пробираются к этой группе. Я чувствую себя маленьким оцепеневшим зверьком.

Элизабет прищелкивает языком.

— Можешь подождать, если хочешь. Все равно вызывают по одному.

Мои руки слегка подрагивают, поэтому я сжимаю пальцы в кулаки. И внимательно наблюдаю за тем, что ожидает и меня тоже. Первый наездник легко поднимается на край плоского камня. Это Ян Прайвит, который выглядит старше своих лет из-за того, что волосы у него поседели еще в детстве. Он идет по камню к Пег Грэттон.

— Я буду скакать, — официально заявляет он, достаточно громко, чтобы все хорошо его расслышали.

Потом он протягивает руку к Пег, и та разрезает его палец крошечным лезвием; движение такое быстрое, что я его почти не замечаю. Прайвит держит руку над камнем, и, должно быть, из его пальца капает кровь, хотя я стою слишком далеко и мне ее не видно.

Непохоже, чтобы Яну было уж очень больно. Он громко говорит:

— Ян Прайвит. Пенда. Заявлено моей кровью.

Пег отвечает низким, чужим голосом:

— Спасибо.

Потом Ян спускается с камня, а по ступенькам на огромную плоскость поднимается следующий наездник. Это Мэтт Малверн, и он повторяет процедуру, отведя руку в сторону после того, как Пег надрезала кожу.

— Мэттью Малверн. Ската. Заявлено моей кровью.

Он оглядывается по сторонам, как будто желая найти кого-то в толпе, и его губы кривятся в неприятной полуулыбке — я радуюсь, что она предназначена не мне.

Снова и снова наездники поднимаются на плоский камень, протягивают руку Пег, называют свои имена и клички своих лошадей, и снова и снова Пег Грэттон благодарит их, прежде чем они уходят.

Их так много! Наверное, четыре десятка. Я раньше читала отчеты о бегах в местной газете, и никогда там не упоминалось такого количества жокеев на последнем заезде. И что же случается со всеми ними?

Мне кажется, что я даже со своего места ощущаю запах крови, пролитой на камень.

А наездники все продолжают подниматься на каменную площадку, чтобы им разрезали палец, и заявляют о своем намерении участвовать в бегах.

По мере того как приближается и мой черед, я начинаю дрожать и нервничать, но в то же время очень жду, когда же на камень поднимется Шон Кендрик. Не знаю, то ли это потому, что он обогнал меня, то ли потому, что я видела, как он потерял ту кобылу, то ли потому, что он велел мне держаться подальше от пляжа, в то время как никто другой вообще со мной не разговаривал… или просто потому, что его красный жеребец — самая великолепная лошадь, какую только мне приходилось видеть. В общем, Шон заинтересовал меня, да так, что я и сама удивляюсь.

Большая часть группы уже прошла ритуал к тому времени, когда на камень ступил Шон Кендрик. Я с трудом узнаю его. На обеих его щеках — кровавые полосы, выражение его лица и поражает, и тревожит, он жесток и нечестив, насторожен и хищен. Как те, кто поднимался на этот камень в давние времена, когда вместо теперешней овечьей проливалась настоящая человеческая кровь.

Я вдруг задумываюсь о том, что же делает этой ночью отец Мунихэм — может, он уединился в церкви Святого Колумбы, молясь о том, чтобы члены этого сборища сохранили разум до завтрашнего утра, чтобы они не забылись окончательно, вверяясь языческой кобыльей богине… Но тут же я думаю и о том, что может представлять собой богиня нашего острова, ну, если она вообще когда-нибудь существовала, если она готова удовлетвориться чашкой крови животного вместо человеческой. Мне приходилось видеть овечью кровь, и я видела мертвых людей, поэтому разницу понимаю.

Шон Кендрик протягивает вперед руку.

— Я буду скакать, — говорит он, и меня вдруг наполняет тяжесть, а ноги как будто вдавливаются в утес подо мной.

Пег Грэттон надрезает его палец. Она действительно совсем не похожа на Пег Грэттон — здесь, в свете костра, в тени клюва, скрывающего ее лицо.

Голос Шона едва слышен:

— Шон Кендрик. Корр. Заявлено моей кровью.

Толпа ревет, и Элизабет присоединяется к общему крику, хотя мне всегда казалось, что она слишком степенна для подобных вещей, но Шон словно ничего не замечает, он не смотрит на людей. Мне кажется, что его губы снова шевельнулись, но это такое легкое движение, что я не уверена. Потом он спускается с