Гэйба, прямо около его плеча. Я жду, когда он меня заметит; Томми Фальк — чертов заговорщик — сидит напротив Гэйба, и он уже видит меня и мило улыбается. Но Гэйб продолжает жестикулировать.

— Гэйб! — окликаю его я.

Я раздражена, как ребенок, стоящий рядом с отцом и пытающийся оторвать его от чтения газеты.

Он оборачивается. Не скажу, чтобы у него стало виноватое лицо. Впрочем, об этом я сейчас вообще не думаю.

Гэйб просто восклицает:

— О, Пак!

— Да, о Пак.

— Слушай, я просто поверить не могу, что ты записалась на бега, — вмешивается Томми. Перед ним две пустые кружки, очевидно, поэтому слова у него сливаются, он произносит их без пауз, только легкое шипение отделяет одно от другого. — Видел тебя там в первый день. Вообще первая девушка! Всем утерла нос!

— Нечего ее поощрять, — говорит Гэйб, но очень весело.

От него попахивает алкоголем.

— Ты пьян! — ужасаюсь я.

Гэйб смотрит на Томми, потом снова на меня.

— Не говори глупостей, Кэт. Всего одна кружка.

— Папа не хотел, чтобы ты пил. И ты ему обещал, что не будешь!

— Слушай, ты ведешь себя как истеричка.

Какая же я истеричка? Чтобы продемонстрировать собственное спокойствие, я произношу нарочито тихо:

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Хорошо. — Но он и не думает встать с места.

По его позе я догадываюсь, что он отлично осознает: Томми наблюдает за нами, и старается выглядеть как можно умнее в глазах приятеля.

Я чуть наклоняюсь и произношу одно слово:

— Наедине.

Больше всего меня задевает то, как он смотрит на меня после этого. Одна его бровь приподнимается, как будто он все еще считает, что я делаю из мухи слона.

Потом Гэйб поднимает руку ладонью к потолку.

— Вообще-то здесь неподходящее место для серьезных бесед. А подождать это не может?

Я кладу руку на его ладонь и хватаю его за рубашку.

— Нет. Больше не может. Нам нужно поговорить прямо сейчас.

— Врежь ему, Пак! — говорит Томми, взмахивая кулаком.

Я тут же переполняюсь презрением к Томми и его смазливой мордашке. Я даже не смотрю на него. Вместо того я тащу Гэйба к двери в самой дальней части паба. За ней скрывается крошечная уборная, в которой пахнет так, словно здесь недавно кого-то вырвало. Мне хочется получить несколько мгновений передышки, чтобы собраться с мыслями, как следует вспомнить, что именно я хотела сказать Гэйбу, но, похоже, все слова остались за только что захлопнувшейся дверью.

— А здесь уютно, — заявляет Гэйб.

Над раковиной висит зеркало размером с книгу, и я рада, что не вижу в нем себя.

— Где ты пропадаешь?

Гэйб смотрит на меня так, словно вопроса глупее и не придумать.

— Работаю.

— Работаешь? Круглые сутки? По ночам?

Габриэль переступает с ноги на ногу, таращась в потолок.

— Я не пропадаю по ночам. Ты именно об этом хотела поговорить?

Конечно, не только об этом, но я не могу припомнить в точности остальное и начинаю кричать на него. Мысли у меня прыгают, они вывалились из головы и хрустят под ногами. Я лишь отчетливо помню свое желание дать Гэйбу в глаз, но тут вдруг самое главное возвращается в мою память.

— Бенджамин Малверн приходил к нам на этой неделе.

— Хм…

— Хм! Он сказал, что собирается отобрать у нас дом!

— А…

— А! Почему ты нам ничего не сказал? — грозно вопрошаю я, продолжая цепляться за его руку. Я ненавижу себя за это. Но откуда мне знать, не сбежит ли он, если я его отпущу.

— Да как бы я сказал? — отвечает Гэйб. Он выс обождает руку. — Финн тут же свихнулся бы окончательно и распереживался бы до смерти, а ты бы устроила истерику.

— Я — нет! — рявкаю я.

Впрочем, я не уверена, не начинается ли у меня истерика прямо сейчас. Все, что я сказала, вроде бы выглядит логично, вот только голос у меня срывается.

— Но это очевидно.

— Мы заслуживаем того, чтобы знать правду, Габриэль!

— Да что в ней толку? Вы же оба все равно не можете раздобыть денег. И как ты думаешь, чем я занимаюсь все это время, все эти вечера? Стараюсь их раздобыть!

— А потом уедешь.

Брат смотрит на меня, и его улыбка наконец гаснет. Ее сменяет несчастное выражение. Точнее, на лице Гэйба нет теперь никакого выражения, только глаза прищурились, словно защищаясь от ветра, которого здесь нет. Я не могу воззвать к чувствам Гэйба, потому что не знаю, есть ли они у него вообще.

— Человек только и может, что постараться, приложить усилия. Это я и делал.

— Видно, плохо старался, — говорю я.

Он выдергивает рукав рубашки из моих пальцев и открывает дверь. Шум и запахи паба врываются в лишенную воздуха комнатку.

— Да вообще все плохо. Ничего не поделаешь.

Гэйб захлопывает за собой дверь. Я решительно подавляю в себе печаль. Она даже не успела добраться до горла.

Теперь все зависит только от меня. Вот до чего дело дошло.

После ухода Гэйба я задерживаюсь в туалетной еще на несколько долгих минут, стою, прижавшись лбом к дверному косяку. Выйти сразу я не могу, поскольку Томми Фальк тут же начнет ухмыляться и отпускать глупые шуточки, и тогда я разревусь прямо на глазах у всех, а я совсем этого не желаю. Я знаю, Брайан Кэррол, скорее всего, так и ждет меня перед входом, и мне жаль, что он теряет время, — но не настолько жаль, чтобы поскорее выйти.

Немного погодя я глубоко вздыхаю. Наверное, до этого момента мне казалось, что я как-то сумею убедить Гэйба не уезжать. Что он все-таки, взвесив все хорошенько, передумает. Но теперь его отъезд не вызывает сомнений. Он как будто уже одной ногой на палубе парома.

Я выскальзываю из туалетной и обнаруживаю, что в нескольких футах от нее — задний выход из паба. Я мгновение-другое мечусь между двумя возможностями: то ли мне пройти через зал, мимо Гэйба и Томми Фалька, под взглядами множества мужчин, туда, где, наверное, все же ждет Брайан Кэррол, то ли выскочить через заднюю дверь в переулок и отправиться зализывать раны и дожидаться начала парада наездников.

Но больше всего мне хочется поскорее добраться до дома, залезть в постель, накрыть голову подушкой и лежать так до декабря или даже до марта.

Я могла бы съесть свой позор на обед, такой он густой и увесистый…

Я открываю заднюю дверь и выхожу, оставив где-то позади Брайана Кэррола.

Ветер стремглав несется по узкому переулку за пабом, между высокими каменными стенами, и когда я возвращаюсь к улице, то горестно думаю о горячем шоколаде и о доме, который уже не кажется домом. Я