костров, и как она пела ноябрьские песни…

Прошло много лет, и сегодня снова — день начала фестиваля. Теперь мы можем идти, куда нам захочется, так как не осталось в живых никого, кто мог бы нам что-то запретить. Это очень странное, опустошающее чувство.

— Я завел «морриса», — сообщает Финн, входя в дом.

Он наблюдает за тем, как я мою посуду, с гораздо большим интересом, чем заслуживает того процесс.

— Понадобилось время, — добавляет он.

Я ему верю. Он вымазался с головы до ног.

— Ты страшен как смертный грех, — говорю я. — Что это ты делаешь?

Вместо того чтобы отправиться в ванную комнату и привести себя в порядок, Финн идет за своей курткой, которая валяется на полу у очага, рядом с папиным креслом.

— Я боюсь выключать мотор, вдруг он не заработает снова.

— Но ты ведь не можешь весь вечер его гонять.

Брат натягивает свою неуклюжую шапку.

— Просто поверить не могу, что мама считала тебя умной.

— Она и не считала. Это она о Гэйбе говорила, — откликаюсь я.

Финн берется за ручку двери, и я вдруг догадываюсь, куда он задумал отправиться.

— Погоди… ты что, собрался на фестиваль? — выпаливаю я.

Финн молча оглядывается и смотрит на меня.

— И Гэйб еще не вернулся… Да почему ты решил, что мы туда поедем? Мне завтра очень рано вставать.

— Потому что ты должна довести до конца свою регистрацию, — говорит Финн. — Так написано на листке с твоими правилами.

Конечно же, он прав. Я чувствую себя ужасно глупо из-за того, что сама об этом забыла, а потом у меня внутри все куда-то падает. До сих пор между мной и всеми теми, кто мог что-то сказать о моем участии в бегах, было весьма приличное расстояние. А теперь оно уж слишком сократилось.

Но уклониться мне уже не удастся. А может быть, ну, просто может быть, Гэйб там окажется… Там ведь весь остров будет.

Что касается мытья тарелок, я с легкостью оставляю это занятие. Но затем уже гораздо медленней нахожу свою жалкую зеленую куртку и беру шапку, а Финн уже открывает дверь. Теперь, когда внимательнее присматриваюсь к брату, я вижу, что он просто из кожи вылезает от возбуждения. Финн никогда в жизни не выглядел таким… Он даже двигаться стал быстрее. Хотя вообще-то он самый медлительный человек в мире.

«Моррис» выглядит зловеще под темнеющим розовым небом, под широко раскинутыми черными руками облаков, протянувшимися поперек заката, но лицо Финна, ждущего меня на водительском сиденье, — это сияющий маяк. Я думаю о том, как чувствовал себя братишка в пугающей маске Дори-Мод, и воображаю, что он снова счастлив, что у него липкие от пирожных пальцы.

— Погоди… — говорю я и быстро возвращаюсь в дом, чтобы взять несколько монет из наших убывающих запасов в коробке из-под печенья.

Я найду способ снова заработать денег. Даже если нам на этой неделе ничего больше не придется съесть, кроме ноябрьских пирожных. Я снова бегу к машине и сажусь в нее. Финн починил сиденье, на котором мне вечно было неудобно.

— А эта штуковина не собирается где-нибудь остановиться? Мне бы не хотелось застрять посреди поля в темноте, чтобы в окно заглядывала какая-нибудь лошадь.

— Ты только не включай обогреватель, — отвечает Финн.

Я не желаю знать, как Финну удалось заставить машину ехать. В прошлый раз понадобились два человека, чтобы толкать ее, а Финн сидел за рулем. Когда мы уже подпрыгиваем на дороге, Финн добавляет:

— Сдается мне, что Гэйб там. Спорим, он на фестивале.

От этого я начинаю только сильнее нервничать. Ведь мысль о том, что придется говорить с Гэйбом об угрозе Малверна выселить нас, преследует меня постоянно. И если Гэйб сейчас там, на празднике, ему от меня не скрыться.

— Хо!

Сначала я думаю, что это произнес Финн, хотя и голос вроде бы не его, и вообще я не думаю, что Финн хоть раз в жизни произнес «Хо!». Потом я вижу братьев Кэррол. Они оба тащатся вдоль дороги, как черные кайры в сумерках, и это крикнул Джонатан, привлекая наше внимание.

Финн позволяет «моррису» замедлить ход. Я сильнее опускаю стекло.

— Подвезете нас до города? — спрашивает Джонатан.

В ответ Финн дергает рычаг стояночного тормоза.

Я почему-то поражена его смелостью. Я бы ни за какие коврижки не согласилась посадить в машину Кэрролов, и мне казалось, что сам Финн слишком застенчив для самостоятельного решения. Я как-то и не заметила, когда он повзрослел.

Мне приходится выйти, чтобы парни забрались назад. Джонатан втискивается внутрь первым и пинает при этом спинку сиденья Финна, а Финн вполне учтиво смотрит на него в зеркало заднего вида. Брайан кивает мне в знак благодарности. To ли за то, что согласились их подвезти, то ли за то, что я вышла из машины, впуская их, не знаю. Теперь машина набита битком, как будто нас снова стало пятеро вместо двоих.

Когда мы снова трогаемся с места, Джонатан наклоняется вперед, хватается за спинку водительского сиденья и спрашивает:

— А вы не знаете, когда будут зажигать костер?

— Я не знаю, — отвечает Финн.

Я вздрагиваю, когда чья-то рука хватается за спинку моего сиденья. Ее сопровождает запах рыбы. Я слышу:

— Добрый вечер, Кэт!

Я оглядываюсь на руку; это вполне приятная с виду, сильная рука, хотя и пахнет рыбой.

— Добрый вечер.

Джонатан трясет спинку сиденья Финна.

— Я думаю, по закону мне уже можно сделать ставку в этом году. Вы не знаете, с шестнадцати или с семнадцати можно ставки делать? С какого возраста?

— Я не знаю, — отвечает Финн.

— Ну, — бодро заявляет Джонатан, — толку от тебя, как от титек борова. Я видел, ты вчера утром заходила в палатку к Дори-Мод, Пак. Что она нынче продает? Всякую ерунду, вот что.

Я не понимаю, зачем он задал вопрос, если сам же на него и ответил.

Брайан наклоняется к окну и ко мне, и его голос звучит теперь немного ближе. Голос у него вполне приятный и сильный, как и его рука, и говорит Брайан с тем старым добрым островным акцентом, который так хорош в разговорах о погоде и о том, сколько нынче на скалах бакланов. Когда я была младше, то частенько пыталась подражать этому выговору, стоя в ванной комнате, где было небольшое эхо. На острове букву «р» выговаривали совсем не так, как мои родители.

— Я слыхал, ты собираешься в гонках участвовать. Это правда?

Джонатан что-то болтает, а Финн включает фары. Ночь под тонким покровом облаков сгущается быстрее. Откуда-то пахнет гарью. Я надеюсь, что не от «морриса».

Я отвечаю:

— Да, это правда.

Он ничего не говорит, только издает протяжный немелодичный свист, выражающий то ли удивление, то ли страх, и откидывается назад, на спинку своего сиденья. Тем временем Джонатан Кэррол продолжает рассуждать о чем-то, но говорит он, скорее всего, с самим собой. Ему вполне достаточно видеть, что голова Финна чуть заметно наклонена в его сторону, и это поощряет его к разговору. Я не уверена, что Финн хотя бы кивнул ему разок; наверное, его голова вздрагивает из-за ям на дороге. Но когда мы одолеваем подъем,