самого низкого разбора? Смогут ли там его надёжно охранять?

— Ньюгейт состоит из нескольких тюрем, — объяснил Даниель. — Самая печально известная его часть — и впрямь общий каменный мешок, но есть и другие, где содержатся знатные люди, если им это по карману.

— Мы заплатили ньюгейтским тюремщикам, чтобы Джека заковали в тяжёлые кандалы и поместили в «замок», — сказал Ньютон.

— Не может ли он заплатить им больше?

— Мог бы, вероятно. Однако соучастие в его побеге чревато обвинением в государственной измене. А тюремщики, которые служат в Ньюгейте и каждый день видят Джека Кетча, лучше других осведомлены о каре за такое преступление.

— Благодарю вас, сэр Исаак, и вас, доктор Уотерхауз, за подробные объяснения, — сказала Каролина, тоном и сменой позы давая понять, что эта часть разговора окончена. — Теперь я хотела бы услышать о вещах более существенных.

Принцесса откинулась в кресле и опустила локти на подлокотники; говоря, она рассеянно положила правую руку на глобус и начала поворачивать его туда-сюда в бархатном гнезде. То была поза монарха, возложившего одну руку на державу, хотя в другой явно недоставало скипетра.

— Как вам, сэр Исаак, вероятно известно, я знакома с бароном фон Лейбницем много лет и от него получила почти всё, что знаю о математике, метафизике и более молодой науке натурфилософии. Что до первой, меня достигли слухи о неприятном споре в связи с созданием анализа бесконечно малых. Подробности утомительны. Пошлые умы, столкнувшись с такими сложностями, ухватились бы за простое объяснение. Одно из них, что вы украли анализ бесконечно малых у фрайгерра фон Лейбница, другое — что он украл его у вас. Я нахожу обе гипотезы неубедительными.

В продолжение Каролининой речи Даниель наблюдал смену погоды на лице Исаака. Если тот ждал щедрых благодарностей и похвал, то жестоко обманулся. Каролина нашла новости о Болингброке и Джеке занятными, но в конечном счёте не очень существенными. Израненный, обессиленный рыцарь приволок во двор замка парочку свежеубитых драконов, а принцесса, мельком взглянув на них и задав вежливый вопрос-другой, принялась дальше полировать ногти. Исаак в первое мгновение почувствовал досаду, затем смирился. Ему было не привыкать. Всё им сделанное недооценивали или судили чересчур строго. Лёгкий румянец торжества, минуту назад так отчётливо видимый на его лице, исчез; оно вновь стало серым и деревянным, как у носовой фигуры старого, изношенного корабля.

— Ваше королевское высочество знает Лейбница ближе, чем я, — промолвил Ньютон. — Раз вы ознакомили меня со своим мнением, я его приму и ничего более не скажу по данному поводу — ни здесь, ни публично. Разумеется, не в моей власти заставить других философов принять тот либо иной взгляд.

— Тогда забудем про спор о приоритете и перейдём к метафизике и натурфилософии. Я давно подозревала, и доктор Уотерхауз меня поддержит, что спор о приоритете — на самом деле побочное следствие куда более глубоких, интересных и важных разногласий. Барон фон Лейбниц прекрасно служил моей семье в качестве придворного философа. Надеюсь, вы желаете того же.

— Это первейшее из моих устремлений, ваше королевское высочество, — отвечал Ньютон. Лейбниц едва заметно закатил глаза и посмотрел на Даниеля, ища поддержки, но тот сделал вид, будто ничего не заметил, и остался сидеть с каменным лицом.

— Не знаю, случалось ли в истории, чтобы королевскому дому служили одновременно два столь выдающихся философа! Это уникальный случай, и я намерена использовать его сполна. Вы оба христиане, верите в Животворящего Бога. Оба признаёте, что человек создан по образу и подобию Божию и наделён свободной волей. В математике и натурфилософии ваши интересы сходны. И тем не менее между вами лежит пропасть глубже, чем между Сциллой и Харибдой — фундаментальное расхождение взглядов, не позволяющее вам трудиться сообща. Наверное, это было бы не так страшно, будь я по-прежнему принцессой Ансбаха или какого-нибудь другого мелкого княжества, вы, сударь, библиотекарем, а вы — викарием. Но я — принцесса Уэльская. Дом, которому вы служите, по мнению многих, уступает величием лишь дому Бурбонов. Разлад в философии этого дома чреват ужасными и непредсказуемыми последствиями. Год назад я попросила доктора Уотерхауза приехать из Бостона, чтобы мы попытались уладить ваши разногласия. То, что вы, сэр Исаак, и вы, барон фон Лейбниц, сейчас в одном помещении, целиком его заслуга; однако он действовал по моему велению. Роль доктора Уотерхауза завершена, и я ему бесконечно признательна. Теперь дело за вами, господа.

— Ваше высочество, — начал Ньютон, — я благодарен, что вы так ясно изложили мои истинные воззрения на Бога, человеческий дух и свободную волю. Ибо, как я с прискорбием вынужден сообщить, барон фон Лейбниц распространяет клевету, будто я своего рода атеист. Да, я отвергаю учение о Троице, но лишь по одной причине: я убеждён, что догмат о единосущии, принятый Никейским собором, был ошибкой, отходом от того, во что христиане верили раньше и должны верить сейчас…

— Тем, кто ищет клеветников, нет надобности смотреть столь далеко и углубляться в такие материи! — Лейбниц, вскочил так резко, что вынужден был сделать полшага к Ньютону, чтобы не упасть. — Три дня назад я спас этому человеку жизнь, и до меня уже доходят слухи, будто я покушался его убить! Это сознательная ложь, сударь, никак не приближающая нас к истинной философии!

— Я не могу вообразить лжи более низкой, чем обвинение меня в атеизме! — вскричал Ньютон. Из-за сломанных рёбер ему трудно было встать, но он обеими руками сжал трость, словно намеревался пустить её в ход.

— В атеизме? Нет. Клянусь честью, я не стал бы возводить на вас такую напраслину. Иное дело — распространение взглядов, толкающих других к атеизму. И в этом вы, должен с прискорбием сказать, повинны.

— Можно ли вообразить такую непоследовательность!.. — Ньютон немедленно пожалел о своей горячности. Страстная речь причинила боль его рёбрам. Раз уж он так и так их разбередил, Исаак поднялся и продолжил искажённым от муки голосом: — Барон якобы признаёт, что я не атеист, и тут же винит меня в распространении атеизма! Это типично для его скользких речей, для его скользкой метафизики!

Их перебил, но лишь на мгновение, глухой стук. Принцесса Каролина, усталая и раздражённая, перекатила глобус через обитый бархатом обод подставки. Шар упал на ковёр между Ньютоном и Лейбницем. Каролина поставила на него ногу — весьма неподобающая для принцессы поза — и принялась рассеянно катать глобус взад-вперёд, слушая перепалку философов.

— Я и в малой мере не нахожу её скользкой, — возразил Лейбниц. — Вы можете быть самым искренним христианином в мире, сударь, однако вы публикуете учения тёмные, бессвязные, противоречивые, которые запутывают читателя и толкают его к теориям, для вас неприемлемым.

— Так-то вы заглаживаете обиду, нанесённую ложными обвинениями в атеизме — утверждая, будто труд моей жизни бессвязен и противоречив? Прошу вас воздержаться от таких извинений, сударь, не то я вынужден буду загладить их вызовом на дуэль!

Принцесса Каролина сильно пнула глобус. Он прокатился несколько футов по ковру и поразил ворота — огромный камин, занимавший почти всю стену. Камин был чуть ниже пола, так что глобус остался там, между подставками для дров.

— Современному монарху такой глобус не годится! — объявила принцесса. — Когда мы с принцем Уэльским сюда переедем, я закажу новый, на котором будет больше географии, меньше драконов и русалок. На него можно будет нанести линии долготы, когда Роджер Комсток найдёт, кому присудить свою награду.

Она встала. Ньютон и Лейбниц, вспомнившие наконец о манерах, смотрели, как принцесса идёт к камину. Но прежде она взяла из канделябра горящую свечу.

— Как правило, я не одобряю сожжения вещей, хранящихся в библиотеках, однако потеря будет невелика в сравнении с тем уроном, который вы двое наносите философии своими дрязгами.

Она изящно опустилась на пол перед камином, расправив вокруг себя юбки.

— Иногда я вижу что-нибудь во сне или в грёзах наяву, и некоторые из этих видений кажутся мне исполненными глубокого смысла. Их я помню и часто обдумываю. Одно из видений запало мне в голову, как западает порой мелодия. Сейчас я отдам ему дань.

И она поднесла свечу к глобусу. Он был деревянный и не мог загореться сразу, но бумага с изображениями континентов вспыхнула. Неровное кольцо пламени расширялось, уничтожая работу