славные братья по оружию, Джон Черчилль, герцог Монмутский и Луи Эктор де Виллар, – ты бы поверил».
– И он поспешил с посланием, – сказала Элиза, глядя отсутствующим взглядом, который совершенно не понравился Джеку – тот предпочёл бы, чтоб она оставалась в лачуге с ним. – И Джон Черчилль не позабыл отвагу и верность Боба.
– Ага. Через два месяца Боб отправился с ним в Вестфалию и сражался под французскими знамёнами в качестве наёмника против безвинных реформатов, в сотый раз ровняя с землёй Пфальц. Не припомню, какое отношение это имеет к воинской чести.
– Ты же, со своей стороны…
– Глотнул коньяка из фляжки д'Артаньяна и скатился обратно в канаву.
Последние слова вернули Элизу в настоящее место (лачуга в Богемии) и время (лето Господне 1683-е). Она обратила на Джека всю силу своих синих глаз.
– Ты постоянно выставляешь себя таким негодником, Джек, – говоришь, будто хотел отрезать д'Артаньяну пальцы, предлагаешь взорвать дворец императора Священной Римской империи… И все-таки я не думаю, что ты на самом деле такой дурной.
– Мой изъян не позволяет мне поступать так дурно, как мне бы хотелось.
– Кстати, Джек. Если ты найдёшь кусок прочной, целой оленьей или бараньей кишки…
– Зачем?
– Турецкий обычай – проще показать, чем объяснить. И если ты полежишь несколько минут в горячем ключе, чтобы немного отмыться, – шанс поступить дурно представится.
– Ладно, отрепетируем ещё раз. «Джек, покажи господину вон тот отрез жёлтого муарового шёлка». Давай – твоя реплика.
– Да, миледи.
– Джек, перенеси меня вон через ту лужу.
– Охотно, миледи.
– Не говори «охотно» – звучит дерзостью.
– Как вам угодно, миледи.
– Замечательно, Джек, куда лучше, чем прежде.
– Вряд ли это оттого, что ты засунула кулак мне в задницу.
Элиза весело рассмеялась.
– Кулак? Джек, это всего два пальца. Кулак был бы больше похож на… вот!
Джек почувствовал, что тело его выворачивается наизнанку. Он забился и закричал и тут же захлебнулся сернистой водой. Элиза свободной рукой схватила его за волосы и вытащила на холодный воздух.
– Ты уверена, что именно так делают в Индии?
– Ты хочешь заявить… жалобу?
– А-а-а! Нет.
– Попомни мои слова, Джек, – когда серьёзным толковым людям надо что-то сделать в реальном мире, всякие соображения этикета и традиций летят в помойку.
Последовала долгая, загадочная процедура – скучная и в то же время нет.
– Чего ты там шаришь? – слабым голосом пробормотал Джек. – Желчный пузырь левее.
– Пытаюсь найти некую чакру… она должна быть где-то примерно здесь…
– Что такое чакра?
– Найду – узнаешь.
Чуть позже она нашла, и процедура стала напряжённой, если не сказать больше. Вися между руками Элизы, как рыночные весы, Джек чувствовал, что стрелка весов отклоняется по мере того, как большое количество жидкости перекачивается между внутренними резервуарами в подготовке к некоему Событию. И вот наконец оно. Джек забил ногами в горячей воде, словно пытаясь взлететь, однако тело его было насажено на кол. Пузырь непостижимого света, как будто солнце решило по ошибке взойти у него в голове. Некий индуистский апокалипсис. Он умер, попал в ад, взошёл на небо, воплотился в различных ржущих, визжащих и рычащих животных и повторил этот цикл несколько раз. Под конец он кое-как перевоплотился в человека. Несколько ошалевшего.
– Получил, что хотел? – спросила Элиза очень близко.
Джек некоторое время беззвучно смеялся или рыдал.
– В некоторых готических немецких городках, – сказал он наконец, – есть часы, большие, как дома. Большую часть времени они закрыты, а раз в час из маленькой дверцы выглядывает кукушка и кукует. Но раз в день они делают что-то особливое, раз в неделю – что-то ещё особливее, и как я слышал, при смене года, десятилетия и века со скрипом открываются целые ряды дверец, покрытых застарелой пылью, и весь доселе невидимый внутренний механизм приходит в движение под действием древних гирь на ржавых цепях. Флаги колышутся, механические птицы поют, голубиное дерьмо и паутина сыплются на головы зрителей. Смерть выходит и танцует фанданго, ангелы дуют в трубы, Христос корчится на кресте, потом испускает дух, морские сражения разыгрываются под канонаду, и не будешь ли ты так любезна вынуть руку из моей задницы?
– Я давно вынула – ты чуть её не сломал! – стаскивая завязанную баранью кишку, как элегантная дама – шёлковую перчатку.
– Так это навсегда?
– Кончай ныть. Несколько мгновений назад, Джек, если зрение меня не обманывает, я видела, как на удивление большое количество жёлтой желчи вышло из твоего тела и уплыло по течению.
– О чём ты? Я не блевал.
– Подумай ещё раз.
– А, ты об этом. Я не назвал бы её жёлтой, скорее беловато-жемчужной. Впрочем, я не видел её много лет. Может быть, от времени она пожелтела, как сыр.
– А ты знаешь, Джек, какой страсти соответствует жёлтая желчь?
– Я что, врач?
– Это гумор гнева и дурного характера. Ты много носил её в себе.
– Правда? Хорошо, что она не повлияла на мой нрав.
– Вообще-то я надеялась, что ты переменил своё мнение касательно иголки и нитки.
– А, это? Я никогда не возражал. Считай, что они куплены.
Лейпциг
апрель 1684
Судя по всему, что я слышала, Лейбниц должен быть очень умён и, следовательно, приятен в общении. Так трудно найти мужчин, которые чисты, не воняют и наделены чувством юмора.
– Жак, покажи господину вон тот отрез жёлтого муарового шёлка… Жак? Жак! – Элиза плавно перешла к жестокой шутке о том, как трудно сейчас найти надежного и работящего слугу. Она говорила на бойком французском, которого Джек не понимал. Упомянутый господин – очевидно, парижский торговец тканями, – оторвал взгляд от Элизиного декольте, чтобы взглянуть ей в лицо и нервно подхихикнуть: он понял, что прозвучало bon mot[11], но не услышал слов.
– Ба, он ошалел, что к твоим грудям еще и голова прилагается, – заметил Джек.
– Заткнись… когда-нибудь мы напоремся на человека, который понимает английский, – отвечала Элиза и кивнула на шелк. – Может, проснёшься?
– Я уже проснулся – в том-то и беда. – Джек наклонился отмотать шёлка. Не помешал бы луч света.
