Инаки расчистили завал, а из гранитных глыб построили стены и дома. Никакая рукотворная башня не сравнилась бы величием с обрывом, поэтому собор возвели у его основания, а затем пробили в граните туннели, карнизы и галереи, превратив скалу в часы. На протяжении веков добавлялись все новые циферблаты, каждый следующий больше и выше предыдущих. Все они показывали время. И все говорили, что я опаздываю.

— Инбрас, — на бегу выговорил я, — это…

— Твоё официальное вступление на конвокс, — ответила Тулия. — Все должны через него пройти — это формальное окончание твоего странствия. Наш инбрас был несколько недель назад.

— Многовато хлопот из-за одного опоздавшего.

Она хохотнула — коротко, на большее не хватило дыхания.

— Вот ещё! Мы их справляем каждую неделю. Здесь сто других странников из восьми разных матиков — и все дожидаются тебя!

Колокола перестали звонить — дурной знак! Мы прибавили шаг и некоторое время бежали в молчании.

— Я думал, все добрались сюда давным-давно! — крикнул я.

— Только из больших концентов. Ты не поверишь, как изолированно некоторые живут. Прибыла даже делегация матарритов!

— Так я попал в одну компанию с богопоклонниками?

Я начал понимать, что сооружения, ближайшие к собору, самые древние: клуатр, галерея, двор. За матическими воротами и арками проглядывали здания до того маленькие, простые, изъеденные временем, что они вполне могли относиться ко временам Реконструкции. Новые башни, не в силах тягаться с величавыми соседями возрастом и славой, пытались компенсировать разрыв за счёт пышности и размеров.

— И ещё, — сказала Тулия. — Чуть не забыла. Сразу после инбраса будет пленарий.

— Я слышал это слово от Арсибальта. Кажется, Джезри на таком выступал?

— Да. Жалко, я не успеваю рассказать, но… просто помни, что это всё театр.

— Мне ждать чего-то плохого?

— Когда в помещении собирается столько людей, диалог невозможен. Всё ходульное. Процеженное.

— Политика?

— Конечно. Просто… просто не пытайся их переиграть.

— Потому что я полный болван, когда дело касается…

— Совершенно верно.

Мы пробежали ещё несколько шагов, и Тулия снизошла до пояснений.

— Помнишь наш разговор? Перед элигером?

— Что ты возьмешь политическую сторону на себя, чтобы я мог запомнить больше знаков числа пи.

— В таком духе. — Она рассмеялась, чтобы меня не обидеть.

— И как план? Работает?

— Просто говори правду. Не пытайся финтить. У тебя всё равно не получится.

Половину видимой вселенной теперь занимал серый гранит. Лестница, по которой мы бежали, служила основанием для лестниц второго порядка, подпиравших следующие ярусы, иерархии и системы лестниц. Но наконец подъём закончился. Вход был прямо перед нами. Однако странникам полагалось вступать со стороны дневных ворот; мы обежали ещё четверть собора и вошли через самый большой портал, на который бы я полчаса пялился, раскрыв рот, если бы Тулия не схватила меня за хорду, как за поводок, и не потянула дальше. Мы пробежали через притвор в неф — такой огромный, что мне сперва показалось, будто мы снова на улице. Преодолев три четверти центрального прохода, я увидел впереди хвост процессии, медленно движущейся к алтарю. Тулия остановилась, напоследок шлёпнув меня по заду так, что слышно было на вершине скалы, и проговорила свистящим шепотом: «Держись вон за теми, в набедренных повязках! Делай, что они!» По меньшей мере тридцать голов повернулись в нашу сторону — в огромном нефе сидело несколько десятков мирян.

Я перешёл на быстрый шаг (надо было отдышаться) и подгадал так, чтобы пристроиться за полудюжиной людей в набедренниках как раз когда те приблизились к экрану. Вслед за ними я вступил в алтарь и оказался в огромном полукруглом помещении вместе с иерархами, хором и несколькими группами инаков.

Инбрас — один из наших матических акталов: церемония, которая держится на череде предписанных движений, древних фраз и манипуляций с символическими предметами; в промежутках поёт хор, а облачённые в пурпур иерархи произносят речи. Мирянину это должно казаться бессмысленной помпой, если не колдовским обрядом. Я попытался проникнуться общим духом и ощутить то, что должен чувствовать инак. В конце концов для того и проводится инбрас: чтобы странник вернул себе матический настрой. Поэтому церемония была куда торжественней, чем обычные ежедневные акталы вроде провенера. А может, в Тредегаре всё проводилось так пышно. Иерархи умели держать аудиторию не хуже великих театральных актёров. Облачения у них были потрясные, а число вызывало оторопь: рядом с примасом стояли не только инспектор и дефендор, но целые эшелоны иерархов, причем не младших, а таких, каким положены собственные свиты. Я сообразил, что смотрю на своего рода совет примасов, призванных из своих концентов, надо думать, для руководства конвоксом. По крайней мере с матической стороны. Наверняка за экранами сидела коллегия бонз, занимающих в светском мире такое же высокое положение, как примасы — в матическом.

Я чувствовал себя шелудивым бродягой и утешался лишь тем, что стою за людьми, которые и вовсе прикрыты только драными лоскутами. Правда, вглядевшись, я понял, что это на самом деле стлы, размахрившиеся почти до полного исчезновения. Бахрома свалялась в жгуты, которыми эти фраа (все они были мужчины) завязывали свои переднички на поясе. У нас в Эдхаре была традиция, по которой одному краю стлы позволяли махриться; в итоге самых старых инаков, когда приходил их срок, хоронили в стлах с бахромой в несколько дюймов. В этом ордене стлы, видимо, переходили от старших к младшим и могли насчитывать тысячи лет. Один из странных полуголых фраа был пузатый, остальные — тощие. Они принадлежали к расе, живущей в экваториальных областях. Волосы у них были всклоченные, но ещё более дикими выглядели глаза, которые смотрели прямо перед собой и как будто ничего не видели. Мне подумалось, что этим людям непривычно находиться в помещении.

Инаки из остальных групп были в настоящих стлах, задрапированных парадным способом. Это единственное, что их объединяло. У каждой группы были совершенно свои тюрбаны, шляпы, колпаки, обувь, поддёвки и наддёвки, даже украшения. Очевидно, Эдхар находился на аскетическом краю спектра. Аскетичнее нас, наверное, были только долисты и фраа в набедренниках.

После того как закончилось торжественное вступление, вышел примас и произнёс короткую речь. Было слышно, как в тёмных нефах за экранами люди вздыхают и ёрзают. Я рискнул взглянуть на себя и увидел грязные босые ноги, стлу, завязанную самым примитивным способом (фасон «Только что с постели»), красные рубцы и желтовато-зелёные синяки. Просто хрестоматийный дикарь.

Одна из делегаций — самая многочисленная и пышно одетая — выступила вперёд и запела. У них были достаточно мощные голоса, чтобы без усилия вытянуть шестиголосную полифонию. Как мило, подумал я. Потом следующая группа исполнила монодическое песнопение в тональностях, которых я никогда прежде не слышал. Тут третья группа начала вытаскивать из-за пазухи шпаргалки, и до меня наконец дошло. Я пережил то, что бывает только в самых садистских кошмарах: почувствовал себя в западне. Каждая группа должна что-нибудь спеть. Я — группа. Из одного человека! Чего я не мог, так это стыдливо замахать руками и сказать: «Ой нет, увольте». Никто на конценте не счёл бы такое поведение милым и забавным.

Всё не так страшно, убеждал я себя. Ничего исключительного от меня не ждут. Пою я вполне прилично. Если бы мне в руки сунули ноты и сказали: «Давай», я бы спел с листа. Сложность заключалась в выборе. Другие группы наверняка подготовились за несколько недель: выбрали песнопения, которые что-то расскажут о них самих, о концентах, откуда они прибыли, о музыкальных концепциях, разработанных, чтобы возвеличить наиболее дорогие им идеи. Музыкальное наследие концента светителя Эдхара ничем не уступало традициям более крупных концентов — за него я не боялся. Однако большая делегация эдхарцев