Видимо, накануне он сделал ей предложение и она согласилась. Некоторое время все как сумасшедшие вопили и обнимались. Вскоре вокруг собралась толпа орифенян, привлеченных слухами, что церемония состоится прямо сейчас. За ними подтянулись солдаты, а затем и представители конвокса, хотевшие знать, что происходит. У нас возникла безумная мысль сыграть свадьбу прямо на пляже, но через несколько минут все остыли, и дело ограничилось праздником по случаю помолвки. Орифенские сууры нарвали в придорожной канаве охапки полевых цветов и сплели венки. Солдаты, проникшись общим духом, извлекли ниоткуда выпивку и принялись грубыми голосами поздравлять Юла и Корд. Вертолётный механик подарил ей свою любимую фигурную отвёртку.
Через час я уже летел на самолёте в Тредегар.
Арсибальт немного успокоился. Я услышал его тихий, прерывистый вдох.
— Как я понимаю, он принял свою участь хладнокровно?
— Да.
— Ты знаешь, что означает символ, который он начертил на земле? Аналемма?
Меня поразила неожиданная мысль.
— Постой! А ты откуда про неё знаешь? Вам что, разрешают спили смотреть?
Арсибальт обрадовался случаю меня просветить. Даже повеселел сразу.
— Я забыл, ты ведь ничего не знаешь про конвокс. Если всем хотят что-нибудь сообщить — например, когда Джезри вернулся из космоса, — нас собирают в унарском нефе, это единственное место, куда все помещаются. Правила смягчены — нам показывают спили. У нас был пленарий на весь день — страшно выматывающий — сразу после Посещения Орифены.
— Вы так это называете?
Арсибальт кивнул. Через полипласт лицо было толком не разглядеть, но у меня возникло нехорошее чувство, что он снова начал отпускать бороду.
— Ясно, — сказал я. — Так вот, мы провели вместе несколько дней до того… до того, что вам показали. Разумеется, я видел орифенскую аналемму, древнюю, на полу храма.
— Вот, наверное, было зрелище… Повезло тебе!
— Ещё бы! Тем более что теперь её уже никто не увидит. Что до аналеммы, которую начертил Ороло, боюсь, он не говорил мне ничего такого, что бы…
— В чём дело? — спросил Арсибальт, потому что я осекся на полуслове.
— Я только что вспомнил одну вещь. Слова Ороло. Последнее, что он мне сказал до того, как аппарат включил двигатели. «Они расшифровали мою аналемму!»
— Они, надо понимать, Геометры?
— Ага. Тогда я не успел спросить, что это значит…
— А потом было уже поздно, — закончил Арсибальт.
Мы ещё настолько не свыклись с утратой, что замолкали всякий раз, когда разговор касался смерти Ороло. Однако мы продолжали думать.
— Фототипия в его келье. На Блаевом холме, — сказал я. — Там была аналемма. Древняя.
— Да, — сказал Арсибальт. — Я её помню.
— Такое ощущение, что она была для него подобием религиозного символа. Как треугольник для некоторых скиний.
— Тем не менее это не объясняет его слова о Геометрах, — заметил Арсибальт.
Мы довольно долго размышляли, но так ни до чего и не додумались.
— На том пленарии, — сказал я, — после возвращения Джезри, ты видел, что произошло с небесным эмиссаром?
— А ты?
Мы помолчали, провоцируя друг друга на неуместную шутку, но время для этого, видимо, ещё не пришло.
— Как остальные?
Арсибальт вздохнул.
— Я их почти не вижу. Нас приписали к разным лабораториумам. На переклинии, разумеется, дурдом. И мы выбрали разные лукубы.
Я мог только гадать, что означают эти слова.
— Ты можешь хотя бы рассказать, как у них дела?
— Тебе надо понять: для Джезри и Алы всё было по-другому, — начал он.
— В каком смысле?
— Их призвали на воко. Они умерли, как все, чьи имена прозвучали, и должны были начать новую жизнь. Некоторым она даже понравилась. И все к ней привыкли. Потом, несколько недель спустя, всё превратилось в конвокс.
— Им пришлось воскреснуть.
— Да. Так что, конечно, будет какая-то неловкость.
— Неловкость? Что ж, хоть что-нибудь здесь будет для меня привычным.
Арсибальт не рассмеялся — только прочистил горло.
— Тебя отсюда выпустят, оглянуться не успеешь, — объявил Джезри. Вопреки мрачным пророчествам Арсибальта, он явился ещё до того, как остыл мой хлеб.
Он говорил с такой абсолютной самоуверенностью, что я понимал: ему приходится выдавливать каждое слово через задницу.
— На чем основано твоё предсказание? — спросил я.
— Лазер был не того цвета.
Я повторил его фразу вслух, но всё равно ничего не понял.
— Лазер, которым осветили Три нерушимых, — сказал Джезри. — В ту ночь, после которой всё это превратилось в конвокс.
— Он был красный. — Я понимал, что не говорю ничего умного, но пытался вышибить хоть какую- нибудь информацию из мозгов Джезри, и для этого в них надо было запустить камнем.
— Тут в Тредегаре некоторые разбираются в лазерах, — сказал Джезри. — Они сразу почуяли что-то странное. Есть известное число газов или их смесей, которые дают красное излучение. У каждого — своя длина волны. Специалист по лазерам может взглянуть на пятно света и сразу определить состав активной среды. Лазеры Геометров были незнакомого цвета.
— Не понимаю, какое…
— По счастью, космограф из Рамбальфа догадался подставить под этот свет фотомнемоническую табулу, — продолжал Джезри. — Так что теперь мы знаем длину волны. Оказалось, что она и впрямь не соответствует никаким известным спектральным линиям.
— Погоди, такого не может быть! Длины волн выводятся из квантово-механических уравнений, базовых для всего!
— Вспомни новоматерию, — сказал Джезри.
Я задумался. Если нахимичить с устройством ядра, изменятся и орбиты электронов. Лазерное излучение происходит от того, что электрон перескакивает с более энергетически высокой орбиты на более низкую. Разница энергий определяет длину волны, то есть цвет излучения.
— У лазеров из новоматерии цвета, которых нет в природе, — вынужден был признать я.
Джезри молчал, дожидаясь, когда я сделаю следующий шаг.
— Итак, — продолжал я, — у Геометров есть новоматерия — они используют её в лазере.
Джезри сменил позу. Через полипласт я только позу и видел, но всё равно понимал, что он со мной не согласен. И в кои-то веки сообразил почему.
— Но у них нет новоматерии, — продолжал я. — По крайней мере серьёзной. Я держал их парашют. Стропы. Дверцу. Все было обычное — слишком тяжёлое, слишком непрочное.
Джезри кивнул.
— Ты не мог знать — мы сами узнали только несколько часов назад, — что всё это новоматерия. Всё в аппарате — живое и неживое — состоит из того, что мы зовём новоматерией. В том смысле, что ядра
