на Олифанта, он взялся за рычаг с ручкой из чёрного дерева и потянул вниз. Загадочное устройство грохотнуло, как кассовый аппарат. Когда Уэйкфилд отпустил рычаг, тот начал медленно возвращаться на место, аппарат при этом жужжал и пощёлкивал, подобно игорной машине в кабаке; колёсики с буквами вращались всё медленнее, а затем и совсем остановились.

– Эгремонт, – прочёл Уэйкфилд. – Вилла «Буки», Белгрейвия.

– Вот именно. – Олифант смотрел, как Уэйкфилд извлекает карточку из прорези. – Мне нужен текст этой телеграммы.

– Эгремонт. – Уэйкфилд сел, вернул карточку в конверт и снял перчатки. – Везде и всюду этот наш достопочтенный Чарльз Эгремонт. Он создаёт нам пропасть работы.

– Текст этой телеграммы, Эндрю, находится здесь, в Бюро. Он существует материально, в виде нескольких дюймов телеграфной ленты.

– Вы знаете, что на мне висят пятьдесят пять миль зацеплений, всё ещё не прочищенных после смрада? Не говоря уже о том, что этот запрос несколько выходит за рамки обычной для вас беззаконности…

– «Обычная для меня беззаконность»? Неплохо сказано…

– И ваши друзья из Особого бюро непрерывно здесь сшиваются, требуя снова и снова крутить нашу медь в надежде выявить каких-то там луддитов, якобы засевших в высших эшелонах власти! Да кто он такой, разрази его гром?

– Насколько я понимаю, мелкий радикальный политик. Или был таковым до смрада и беспорядков.

– Скажите уж, до смерти Байрона.

– Но теперь у нас лорд Брюнель, разве не так?

– Да, и полное безумие в парламенте! Олифант дал молчанию затянуться.

– Если бы вы, Эндрю, смогли раздобыть текст этой телеграммы, – сказал он наконец, – я был бы очень вам благодарен.

– Он – очень честолюбивый человек, Олифант.

– Вы не одиноки в подобной оценке. Уэйкфилд вздохнул:

– При условии крайней конфиденциальности…

– Само собой разумеется!

– Не говоря уже о том, что машина вся в дерьме. Грязь, осевшая из воздуха. Механики работают в три смены и уже добились некоторого успеха с помощью аэрозольных препаратов лорда Колгейта, но временами я прямо теряю надежду, что система когда-нибудь закрутится как надо! – Он понизил голос. – Вы знаете, что уже несколько месяцев высшие функции «Наполеона» совершенно ненадёжны?

– Императора? – притворно изумился Олифант.

– В приведённом виде длина зацеплений «Наполеона» превышает нашу почти что вдвое, – продолжал Уэйкфилд. – А он взял себе и испортился! – Было видно, что одна уже мысль о возможности такого наполняет его почти мистическим ужасом.

– У них что, тоже был смрад? Уэйкфилд мрачно покачал головой.

– Ну вот видите, – сказал Олифант. – Скорее всего, этот самый их «Наполеон» попросту подавился куском луковой кожуры…

Уэйкфилд фыркнул.

– Так вы найдёте мне телеграмму? При ближайшем удобном для вас случае?

Уэйкфилд еле заметно кивнул.

– Молодец! – просиял Олифант.

Отсалютовав сложенным зонтиком, он встал и направился к выходу через лабиринт микроскопических клетушек; ни одна терпеливо склонённая голова не повернулась в его сторону, ни один подопечный Уэйкфилда не посмотрел ему вслед.

Олифант попросил Беттереджа отвезти себя в Сохо, сошёл у первого попавшегося кабака и направился на Дин-стрит[136] пешком, окольной дорогой, соблюдая все профессиональные предосторожности. Войдя в незапертую дверь грязного, обшарпанного дома, он запер её за собой и поднялся на второй этаж. В холодом воздухе пахло варёной капустой и застоявшимся табачным дымом.

После условного стука (два удара, пауза, ещё два удара) из-за двери раздался голос:

– Входите скорее, а то холоду напустите…

Обильно бородатый мистер Герман Крите, в недавнем прошлом – редактор нью-йоркской «Фолькс Трибюнс», сильно смахивал на растрюханный кочан капусты – так много одежды (по преимуществу – ветхой) было на нём надето.

Он запер за Олифантом дверь и навесил цепочку.

Крите снимал две комнаты: та, что выходила на улицу, считалась гостиной, а другая – спальней. Всё здесь было ломаное, рваное и валялось в жутком беспорядке. Середину гостиной занимал большой старомодный стол, покрытый клеёнкой. На нём вперемешку лежали и стояли рукописи, книги, газеты, кукла с головкой из дрезденского фарфора, предметы женского рукоделия, щербатые чашки, грязные ложки, ручки, ножи, подсвечники, чернильница, голландские глиняные трубки, табачный пепел.

– Садитесь, садитесь, пожалуйста.

Крите, чьё всегдашнее сходство с медведем ещё усиливалось истрёпанной одеждой, неопределённо махнул в сторону колченогого стула. Слезящимися от угольного и табачного дыма глазами Олифант разглядел мало-мальски целый стул, обладавший, правда, другим недостатком – дочка Крите использовала его недавно как игрушечную кухонную плиту; смело рискнув седалищной частью своих брюк, он смахнул липкие крошки на пол и сел лицом к Крите, по другую сторону загромождённого хламом стола.

– Небольшой подарок для вашей малютки Тродль, – сказал Олифант, вынимая из кармана пальто свёрток. Яркая обёрточная бумага была закреплена самоклеящимся квадратиком с рельефной эмблемой самого известного из оксфорд-стритских магазинов игрушек. – Кукольный чайный сервиз. – Он положил свёрток на стол.

– Она зовёт вас дядя Ларри. Не нужно бы ей знать вашего имени.

– В Сохо этих Ларри – как собак нерезаных.

Олифант вынул из кармана чистый, незапечатанный конверт и положил его на край стола рядом с ярким свёртком. В конверте находились три бывшие в употреблении пятифунтовые банкноты.

Крите ничего не сказал.

– Манхэттенская женская труппа «Красная пантомима», – прервал затянувшееся молчание Олифант.

– Так, значит, сапфические звёзды Бауэри добрались и до Лондона? – саркастически хмыкнул Крите. – Я помню этих красоток по Нью-Йорку. Они расшевелили и поставили на службу революции «дохлых кроликов»[137], чьё предыдущее участие в политике ограничивалось мордобоем во время муниципальных выборов. Мясники, чистильщики обуви, проститутки с Четемской площади и с Пяти углов – такая вот была у них аудитория. Потные пролетарии, пришедшие поглазеть, как женщиной выстрелят из пушки, размажут её по стенке, а потом отлепят, как лист бумаги… Нет, сэр, не тем вы интересуетесь.

– Друг мой, – вздохнул Олифант, – такая уж у меня работа – спрашивать. Вы должны понимать, что я не могу вам объяснить, чем вызван тот или иной мой вопрос. Я знаю, что вы многое претерпели. Я знаю, как трудно вам сейчас в изгнании. – Олифант многозначительно обвёл взглядом убогую комнату.

– Так что же вы хотите узнать?

– Есть предположение, что среди различных преступных элементов, принимавших активное участие в недавних гражданских беспорядках, были и агенты Манхэттена.

Олифант ждал.

– Сомнительно как-то.

– Почему, мистер Крите?

– Насколько мне известно, Коммуна вовсе не заинтересована в нарушении британского статус-кво. В отношении американской классовой борьбы ваши радикалы выказали себя благожелательными наблюдателями. Более того, ваша страна повела себя почти как наш союзник. – В тоне Крите слышалась