Очень благодарен вам за помощь.

Мэллори отлично помнил это вайомингское утро. Холодно было, как на Северном полюсе, вытоптанную, пожухлую траву покрывал толстый слой инея. Он сидел на корточках рядом с чуть тёплым котлом самоходного форта, ворошил в топке жалкую, еле тлеющую кучку бизоньего навоза и пытался согреть свой завтрак – заледеневшую, жёсткую, как железо, полоску вяленого мяса. То же самое будет и на обед. И на ужин. Работа киркой и заступом покрыла руки Мэллори кровавыми мозолями; для полной радости, он умудрился их обморозить. А уж что на бороде висели сосульки замёрзшего дыхания, так это ерунда, пускай себе висят. Жалкий и несчастный, он дал себе тогда торжественную клятву никогда впредь не жаловаться на летнюю жару.

Но кто же мог ожидать, что на Лондон обрушится такой адский, душный зной?

Эта ночь прошла без единого дуновения ветерка, и его постель превратилась в какое-то вонючее болото. Он спал поверх простыней, прикрывшись мокрым турецким полотенцем и вставая каждый час, чтобы смочить его вновь. Матрас промок, хоть выжимай, а в комнате было жарко и душно, как в теплице. К тому же она насквозь пропиталась табачным дымом – изучая полицейское досье Флоренс Рассел Бартлетт, Мэллори выкурил с полдюжины гаванских сигар. Большая часть досье была посвящена событиям весны 1853 года, убийству мистера Бартлетта, крупного ливерпульского торговца хлопком.

Это было отравление. Миссис Бартлетт несколько недель подмешивала мужу в «Водолечебный укрепитель доктора Гоува» мышьяк, извлечённый из бумаги от мух. Ночи, проведённые на Хеймаркете, просветили Мэллори, что средство доктора Гоува является на деле сильным афродизиаком, но досье скромно об этом умалчивало. Зато там упоминалась смерть матери Бартлетта в 1852 году от прободной язвы и его дяди с отцовской стороны в 1851 году от острой дизентерии – болезней, похожих по симптоматике на отравление мышьяком. Формальные обвинения по этим двум смертям так и не были предъявлены – миссис Бартлетт бежала из-под стражи, припугнув надзирателя Бог весть откуда добытым дерринджером.

В Центральном статистическом бюро подозревали, что она перебралась во Францию, поскольку кто-то приложил перевод доклада парижской полиции о событиях 1854 года. Некая Флоренс Мэрфи, промышлявшая нелегальными абортами, предположительно – американская беженка, была арестована и судима за то, что «облила серной кислотой с целью изуродовать или покалечить» Иветту Лемуан, жену известного лионского торговца шёлком, – свою, судя по всему, соперницу.

Но уже в первую неделю суда «миссис Мэрфи» исчезла из-под стражи и из всех последующих донесений французской полиции.

Мэллори подошёл к крану, ополоснул лицо, шею и подмышки. Серная кислота наводила на мрачные размышления.

Завязывая шнурки ботинок, он уже снова вытирал пот со лба. Выйдя из комнаты, Мэллори обнаружил, что невероятная для города жара повергла Дворец в полное оцепенение. Гнетущая влажность колыхалась над мраморными полами, как невидимая болотная жижа. Украшающие холл пальмы словно вышли из юрского периода. Он поплёлся в столовую Дворца и несколько восстановил свои силы четырьмя холодными яйцами вкрутую, копчёной селёдкой, тушёными помидорами, куском ветчины, парой ломтиков охлаждённой дыни и несколькими чашками кофе со льдом. Как и всегда, кормили здесь вполне прилично, хотя селёдка чуть-чуть подванивала – мало удивительного в такую-то жару. Мэллори подписал счёт и пошёл за своей почтой.

Он был несправедлив к селёдке. Вонял, как выяснилось, сам Дворец, вонял тухлой рыбой или чем-то похуже. Сквозь запах мыла, оставшийся в холле после утренней уборки, на мгновение пробился – и тут же снова исчез – таинственный, словно от какой-то дохлятины, смрад. Как на скотобойне? Да, похоже, только тут ещё непонятная едкая примесь – не то уксус, не то ещё какая-то кислота. Направляясь к столу дежурного, чтобы забрать свою почту, Мэллори мучительно припоминал, где же это он сталкивался с подобным зловонием прежде.

Немолодой, очумевший от жары клерк приветствовал его со всей возможной почтительностью – щедро раздаваемые чаевые всегда и везде обеспечивают уважение обслуживающего персонала.

– А что, в моём ящике ничего нет? – удивился Мэллори.

– Слишком он мал, доктор Мэллори. – Клерк нагнулся и вытащил из-за конторки большую проволочную корзину, до краёв заваленную конвертами, журналами и посылками.

– Да-а, – протянул Мэллори. – И ведь день ото дня всё хуже и хуже.

– Цена славы, сэр, – сочувственно кивнул клерк. Мэллори был ошеломлён.

– Считается, вероятно, что я буду всё это читать…

– Позволю себе смелость сказать, сэр, что вам стоило бы нанять личного секретаря.

Мэллори хмыкнул. Он питал отвращение к секретарям, камердинерам, дворецким, горничным – лакейство унижает человека. Когда-то его мать прислуживала в одной богатой сассексской семье. Было это давно, ещё до радикалов, но рана никак не заживала.

Он отнёс тяжёлую корзину в тихий уголок библиотеки и принялся разбирать её содержимое. Сперва журналы: солидные, с золотом на корешке «Труды Королевского общества», «Герпетология всех наций», «Журнал динамической систематики», «Annales Scientifiques de l’Ecole des Ordinateurs» с интересной, похоже, статьёй о механических невзгодах «Гран-Наполеона»… Эти академические подписки чрезмерно обременительны, но зато доставляют радость редакторам, а довольный редактор скорее напечатает твою собственную статью.

Далее – письма. Мэллори быстро раскидал их на кучки. Сперва – письма попрошаек. Он опрометчиво ответил на пару тех, что казались очень уж слёзными и искренними, после чего вымогатели набросились на него, как шакалы.

Вторая стопка – деловые письма. Приглашения выступить там-то и там-то, интервью; счета от торговцев; полевые палеонтологи-катастрофисты наперебой предлагают соавторство.

Далее – письма, написанные женским почерком. Наседки от естествознания – «охотницы за цветочками», как называл их Гексли. Эти дамочки заваливали Мэллори десятками посланий, с одной- единственной целью получить у него автограф и, «если он будет столь любезен», подписанную визитную карточку. В некоторых конвертах попадались аккуратные рисуночки самых заурядных ящериц, сопровождаемые неизбежным обращением к его познаниям в области таксонометрии рептилий.

Некоторые корреспондентки выражали деликатное восхищение (иногда – в стихах) и приглашали предмет этого восхищения на чай, буде он когда-нибудь окажется в Шеффилде. Или в Ноттингеме. Или в Брайтоне.

Попадались и письма – их приметами были заострённый почерк, тройное (!!!) подчёркивание отдельных слов и надушённые, перевязанные ленточкой локоны, – выражавшие пылкое обожание, причём в выражениях настолько смелых, что Мэллори невольно краснел. Поначалу таких было не очень много, однако стоило «Еженедельнику английской хозяйки» поместить на своих страницах портрет «знаменитого учёного», как урожай надушённых локонов резко возрос.

Мэллори внезапно остановился. Он едва не откинул в сторону письмо от самой младшей своей сестры Рут. Малышка Рут, хотя, конечно же, этой малышке уже ни много ни мало семнадцать лет. Он распечатал письмо.