промокнул лоб модным кружевным платочком, извлечённым из жилетного кармана. Жилет у него был меховой, леопардовый.
К тому же он недурён собой, подумала Сибил. За шестьдесят, почти старик, но такие даже лучше, они относятся к девушке с большим сочувствием. Его признания выглядели смело и мужественно, ведь это он сам вытащил наружу это давнее скандальное дело с разводом и с таинственным письмом миссис Хьюстон. Он говорил обо всём этом без остановки, но не выдавал тайны, всё более разжигая интерес слушателей – Сибил и сама умирала от любопытства.
Ну вот, обругала она себя, развесила, дура, уши, а ведь дело-то всё наверняка простое и глупое, и вполовину не столь глубокое и загадочное, как он изображает. И барышня эта вряд ли была таким уж ангелочком, вполне возможно, что девичья её добродетель была уже похищена каким-нибудь смазливым теннессийским бабником задолго до появления Ворона Хьюстона. Мужчины придумали для своих невест строгие правила, сами вот только никогда им не следуют.
А может, Хьюстон сам во всём и виноват. Может, у него были какие-нибудь дикие представления о семейной жизни, после всех-то этих лет с дикарями. Или, может быть, он лупцевал супругу чем ни попадя – легко себе представить, каким буяном может быть этот человек, когда выпьет лишнего.
На экране появились гарпии, символизировавшие клеветников Хьюстона, тех, кто замарал его драгоценную честь чернилами бульварной, помоечной прессы, – отвратительные горбатые существа, чёрные и красные; экран тихо жужжал, и они перебирали раздвоенными копытами. Сибил в жизни не видела ничего подобного; напился, наверное, этот манчестерский спец до зелёных чёртиков, вот и стал изображать такие ужасы. Теперь Хьюстон рассуждал о вызовах и чести, то бишь о дуэлях; американцы – отъявленные дуэлянты, они прямо-таки влюблены в свои ружья-пистолеты и способны угробить друг друга не за понюх табаку. Он убил бы пару-другую подлых газетчиков, громогласно настаивал Хьюстон, не будь он губернатором и не будь это ниже его достоинства. Так что он оставил борьбу и вернулся к своим драгоценным чероки. На бравого генерала было жутко смотреть, настолько распалил он себя собственным красноречием. Аудитория тихо веселилась, обычная британская сдержанность не устояла перед вылезающими из орбит глазами и налитыми кровью жилами техасца.
Веселье это, однако, опасно граничило с брезгливым отвращением.
А вдруг, думала Сибил, растирая в кроличьей муфте озябшие руки, он сделал что-нибудь ужасное? Вдруг он заразил жену стыдной болезнью? Некоторые виды этой болезни просто кошмарны: могут свести с ума, оставить слепым или калекой. Возможно, в этом и заключается его тайна. Мик – вот кто должен знать. Мик наверняка знает.
Хьюстон тем временем объяснял, что он с отвращением оставил Соединённые Штаты и отправился в Техас; при этих его словах появилась карта, посреди континента расплылось большое пятно с надписью «ТЕХАС». Хьюстон заявил, что он отправился туда в поисках свободных земель для своих несчастных страдающих чероки, но всё это было не слишком вразумительно.
Сибил спросила у соседа время. Прошло около часа. Кончалась первая треть речи. Скоро её выход.
– Представьте себе страну, – говорил Хьюстон, – во много раз большую ваших родных островов. Страну, где нет настоящих дорог – только протоптанные индейцами тропы, где не было в те дни ни одного паровоза, ни одной мили рельсового пути, не говоря уж о телеграфе. Даже я, главнокомандующий национальных сил Техаса, не имел для передачи своих приказов средства более быстрого и надёжного, чем верховые курьеры, чей путь преграждали команчи и каранкава, мексиканские патрули и бессчётные опасности диких прерий. Стоит ли удивляться, что полковник Тревис получил мой приказ слишком поздно и трагичнейшим образом понадеялся на то, что с минуты на минуту подойдёт отряд полковника Фаннина. Окружённый силами неприятеля в пятьдесят раз превышающими его собственные, полковник Тревис провозгласил: «Победа или смерть», – прекрасно понимая, что исход сражения предрешён. Защитники Аламо пали все до последнего человека. Благородный Тревис, бесстрашный полковник Боуи и легендарный Дэвид Крокетт[33]…
Господа Тревис, Боуи и Крокетт получили по трети киноэкрана; от такой тесноты их лица стали несколько квадратными.
– …купили драгоценное время для моей фабианской стратегии[34] !
И ещё, и ещё, и всё – про войну. Теперь генерал сошёл с трибуны и начал тыкать своей тростью в экран.
– Силы Лопеса де Санта-Аны располагались здесь – с лесом по левому их флангу и речными болотами Сан-Хасинто в тылу. Его сапёры окружили обоз окопами и частоколом из заострённых брёвен – всё это обозначено здесь. Однако моя армия из шести сотен человек, преодолев в тайне от неприятеля Бернемовский брод, заняла лесистую заболоченную низину Буффало. Атака началась коротким артобстрелом из техасского центра… Теперь мы видим передвижения техасской лёгкой кавалерии… Пехота смяла врага, мексиканцы в панике бежали, бросив артиллерию, которую они даже не успели поставить на лафеты.
Голубые квадраты и ромбы медленно наседали на прогибающиеся красные полосы мексиканских полков, преследуя их по бело-зелёной мешанине болот и лесов. Сибил поёрзала на сиденье, пытаясь облегчить боль в натёртых кринолином ягодицах. Кровожадная похвальба Хьюстона достигла апогея.
– Окончательный подсчёт показал: погибли двое техасцев и шестьсот тридцать захватчиков. Трагедии Аламо и Голиада были отомщены кровью сантанистов! Две мексиканские армии были полностью разгромлены, мы захватили четырнадцать офицеров и двадцать пушек!
Четырнадцать офицеров и двадцать пушек – вот оно, пора.
– Отомстите за нас, генерал Хьюстон! – взвизгнула Сибил, но горло у неё перехватило от страха, и крик получился еле слышный. Она сделала ещё один заход, заставила себя встать на ноги и взмахнуть рукой: – Отомстите за нас, генерал Хьюстон!
Хьюстон смолк в некотором замешательстве.
– Отомстите за
В зале зашумели и зашевелились; Сибил чувствовала на себе взгляды, шокированные взгляды, какими награждают помешанных.
– Мой брат… – выкрикнула она, но от страха не сумела продолжить. Это было хуже, чем петь со сцены, много хуже.
Хьюстон поднял обе руки, полосатое одеяло широко распахнулось и стало похоже на тогу античного героя. Странным образом этот жест успокоил людей, снова переключил их внимание на генерала. Над его головой медленно остановился кинотроп, кубики повернулись раз, другой и замерли, оставив победу при Сан-Хасинто незавершённой.
– В чём дело, юная леди? Что вас тревожит? Скажите мне.
Суровый – и в то же время смиренный – взгляд Хьюстона горел желанием понять и помочь. Сибил схватилась за спинку переднего кресла, зажмурилась и пошла по заученному тексту:
– Сэр, мой брат – в техасской тюрьме! Мы – британцы, но техасцы бросили его в тюрьму, сэр! Они отняли ферму и скот! Они украли даже железную дорогу, на которой он работал. Британскую железную дорогу, построенную для Техаса… – Её голос сорвался.
Мику это не понравится. Мик будет ругаться. Эта мысль встряхнула Сибил, влила в неё новые силы, заставила открыть глаза.
– Этот режим, сэр, воровской техасский режим… Они украли британскую железную дорогу! Они ограбили рабочих в Техасе и акционеров здесь, в Британии, никому ничего не заплатили.
С исчезновением яркой игры картинок кинотропа атмосфера в театре изменилась. Всё обрело некую странную интимность, словно она и генерал оказались каким-то образом в одной рамке, две фигуры на посеребрённом дагеротипе. Молодая лондонская женщина в шляпке и элегантной шали с красноречивым отчаянием взывает к старому чужеземному герою; два актёра под удивлёнными взглядами безмолвной публики.
– Вы пострадали от хунты? – спросил Хьюстон.
– Да, сэр! – крикнула Сибил, в её голосе появилась заученная дрожь. «Не пугай их, – учил Мик, – бей
