прессу и британское общественное мнение, нанимаю расклейщиков афиш… – Мик затянулся сигарой, его пальцы задвигались там, внизу, и Сибил услышала, как он пыхнул ртом, выпуская большое облако ароматного дыма.

Но его, похоже, не очень тянуло на четвёртый заход, и вскоре она снова заснула и видела сны. Сны о Техасе.

О бескрайних техасских просторах, где пасутся бессчётные стада овец, а ещё – облицованный камнем особняк, поблёскивающие в лучах закатного солнца окна.

Сидя возле прохода в третьем ряду «Гаррика», Сибил безрадостно размышляла о том, что выступление техасского генерала не вызвало особого наплыва публики. Люди ещё подходили, поштучно и небольшими группами, тем временем оркестр из пяти человек пиликал, бухал и дудел. Прямо перед ней рассаживалось семейство в полном составе: два мальчика в матросках и синих штанишках, маленькая девочка в шали и платьице с кружевами и две совсем уж маленькие девочки, их опекала гувернантка, худющая горбоносая особа с водянистыми глазами, непрерывно сморкавшаяся в кружевной платок. Гордо прошествовал прыщавый, саркастически улыбающийся подросток, старший сын. Затем – отец во фраке, с тросточкой и бакенбардами, и толстая мамаша с длинными подвитыми локонами, свисающими из-под жуткой шляпки, и с тремя золотыми кольцами на пухлых, как сосиски, пальцах. Наконец все они устроились, шурша пальто и шалями, чмокая засахаренными апельсинными корочками – тошнотворно благопристойные, терпеливо ожидающие поучительного зрелища. Прилично обеспеченные, намытые и наглаженные, в приличной, фабричного пошива, одежде.

Рядом с Сибил уселся очкастый, конторского вида парень; верхняя часть его лба отливала предательской синевой – подбрил, значит, волосёнки, высоколобым интеллектуалом хочет выглядеть. Он читал Микову программку и с наслаждением сосал кислый лимонный леденец. Чуть дальше – трое офицеров, отпускников из Крыма, высокомерные профессионалы пришли послушать о старомодной войне в Техасе, которую вели старомодными способами.

То там, то здесь – ярко-красные пятна мундиров: солдатики…

Их товарищи сидят сейчас по кабакам, лакают джин да щупают девок, а эти – вон какие чинные. Копят себе королевское жалование, зубрят артиллерийскую арифметику, а потом вернутся домой, чтобы работать на железных дорогах и верфях, карабкаться вверх по социальной лестнице.

Если уж на то пошло, театр был набит такими карабкателями: лавочники, продавцы и провизоры со своими опрятными жёнами и отпрысками. Во времена Уолтера Джерарда Уайтчепел населяли злые тощие оборванцы, ни на секунду не расстававшиеся с дубинками и ножами. Но с приходом радикалов всё стало не так, теперь даже в Уайтчепеле появились добела отмытые, затянутые в корсеты женщины и придурковатые, вечно посматривающие на часы мужчины, читающие «Словарь полезных знаний» и «Журнал нравственного развития» в надежде преуспеть.

Пламя в газовых рожках осело и потухло, оркестр грянул примитивное переложение песенки «Приди ко мне». Затем из-под сцены донеслось громкое «пых», вспыхнул калильный свет и занавес, прикрывавший до этого момента экран, разъехался в стороны. Сквозь гром музыки прорывалось пощёлкивание встающих на место кубиков, по краям экрана возникла узорная рамка, нечто вроде чёрной изморози, а посередине – высокие причудливые литеры машинной готики, чёрные на белом:

Из-за левой кулисы появилась грузная, неопрятная фигура Хьюстона. Чуть прихрамывая, герой дня направился по окутанной полумраком сцене к трибуне.

Сибил рассматривала генерала с любопытством и настороженностью – ей впервые представился случай взглянуть на Микова работодателя. Она уже видела в Лондоне достаточно американских беженцев, чтобы составить о них представление. Юнионисты, если у них были деньги, одевались примерно так же, как обычные британцы, тогда как конфедераты имели склонность к нарядам ярким и аляповатым. Если судить по Хьюстону, техасцы представляли собой народ ещё более странный и свихнутый. Генерал, крупный человек с красным мясистым лицом, возвышался – возможно, за счёт тяжёлых башмаков – на добрых шесть футов. Его широкие плечи были укутаны в длинное домотканое одеяло или попону, нечто вроде накидки с узором из каких-то дикарских полосок. Красное, чёрное и коричневое, это одеяло мело сцену «Гаррика», как тога трагика. В правой руке генерал держал толстую, красного дерева трость – не опирался на неё, а только небрежно помахивал, однако ноги его подкашивались. Сибил отлично видела, как дрожит золотая опушка лампасов.

Затем Сэм Хьюстон взошёл на всё ещё затемнённую трибуну, вытер нос и отпил из стакана чего-то, что явно не было водой. Над головой у него кинотроп выщелкнул цветную картинку: британский лев и нечто вроде длиннорогого быка. Братающихся зверей осеняли скрещенные государственные флаги Британии и Республики Техас. Одинаковая – сине-бело-красная – расцветка «Юнион Джека» и «Одинокой Звезды» удачно подчёркивала их единство. Руки Хьюстона, скрытые трибуной, что-то там поправляли, скорее всего – небольшое зеркало, чтобы во время речи поглядывать на экран и ничего не перепутать.

Изображение снова стало чёрно-белым, кубики мигали, опрокидываясь ряд за рядом, как костяшки домино. Сверху вниз возник портрет, прорисованный чуть зазубренными линиями: высокий с залысинами лоб, затем тяжёлые брови, мясистый нос, окаймлённый густыми бакенбардами. Тонкие губы решительно сжаты, подбородок вскинут. Затем под портретом возникла подпись: «ГЕНЕРАЛ СЭМ ХЬЮСТОН».

Вспыхнула вторая друммондова горелка, пятно света выхватило трибуну, отчего фигура генерала неожиданно появилась перед аудиторией. Сибил захлопала первой – и кончила хлопать последней.

– Премного вам благодарен, леди и джентльмены Лондона. – У Хьюстона был низкий хриплый голос умелого оратора, несколько подпорченный иностранной тягучестью. – Вы оказываете чужаку большую честь. – Он окинул взглядом партер. – Я вижу здесь немало джентльменов из войск Её Величества. – Движением плеча он распахнул своё одеяло, и приколотые к мундиру ордена резко вспыхнули в друммондовом свете. – Ваш профессиональный интерес весьма лестен, господа.

Впереди беспокойно ёрзали дети. Один из мальчиков ткнул девочку – ту, что побольше, – в бок; девочка негромко взвизгнула.

– Я вижу тут и будущего британского воина!

Последовала россыпь удивлённых смешков. Хьюстон скосился в зеркало, потом облокотился на трибуну; его тяжёлые брови добродушно сошлись на переносице.

– Как тебя звать, сынок?

Вредный мальчишка вытянулся на своём стуле.

– Билли, сэр, – пропищал он. – Билли… Уильям Гринакр, сэр.

Хьюстон степенно кивнул.

– Скажите мне, мистер Гринакр, хотелось бы вам убежать из дому и жить с краснокожими индейцами?

– О да, сэр, – выпалил мальчишка и тут же поправился: – О нет, сэр!

В зале снова засмеялись.

– В вашем возрасте, мистер Гринакр, меня тоже манили приключения. И я послушался этого зова.

Кубики за спиной генерала снова перетасовались, на экране возникла цветная карта, контуры различных американских штатов, причудливой формы провинции с малопонятными названиями. Хьюстон посмотрел в зеркало и заговорил быстрее:

– Я родился в американском штате Теннесси. Моя семья была из шотландских дворян, но жизнь на нашей маленькой пограничной ферме была тяжёлая. Американец по рождению, я, однако, не питал верноподданнических чувств к далёкому вашингтонскому правительству янки.

На экране возник портрет американского дикаря: безумное, утыканное перьями существо, на щеках – разноцветные полосы.

– За рекой от нас, – продолжал Хьюстон, – жило могучее племя чероки, безыскусные люди, исполненные врождённого благородства. Они привлекали меня гораздо больше, чем жизнь в среде американцев, чьи души, увы, разъедены алчностью, беспрестанной погоней за долларом.

Хьюстон сокрушённо покачал головой, показывая, насколько ему больно говорить британской