– Теперь «Большая Семерка» – лучший мой коммерческий проект. – Макото нахмурился. – Один модный желторотый ди-джей в Лондоне тоже пишет им неплохие песенки.

– Ты шутишь? Кто он?

– Эти новые ди-джеи все одинаковые! Всё пропускают через компьютер, не знают нот и не владеют гитарой.

– И все-таки кто он? Мне нужно имя.

– Дэд Уайт Евросентрик.

– Кошмар! – взвыл Старлиц. – Ты меня пугаешь. Зачем ему писать для «Большой Семерки»? Ему в дверь стучится сама Мадонна, забросив на спину своего младенца!

Макото почесал широкую переносицу.

– «Большая Семерка» вошла в моду. Он чувствует запах жареного. Как и я. – Он мрачно уставился на собственное похоронное отражение в черной крышке столика. – Мода, понял? Потому что посыпались бомбы. Идет культурная война.

Макото и Старлиц провели несколько дневных часов, лениво прохаживаясь по дворцовому парку. Макото демонстрировал Старлицу псарню, планеры, доски для серфинга, акваланги, тримаран. Это был ритуальный показ, вошедший у Макото в привычку. Одновременно он доказывал Старлицу, что не держит на него зла. Да, им не удалось проводить уходящий век, сохранив полный коммерческий контроль над самой паршивой на свете поп-группой, но музыкальный бизнес есть музыкальный бизнес, ссориться из-за него глупо. В нем бывают свои взлеты, свои падения. Двум разумным людям негоже принимать это близко к сердцу.

– Взгляни на мои розы, – сказал Макото по-японски. – Это ЭГМ.

– Хай? – Растения выглядели невзрачно: мелкие листики, кривые стебли, никаких цветов.

– Эталонная генетическая модификация. Размножаются только в лаборатории. Каждый экземпляр защищен авторским правом. – Макото ковырнул носком сандалии жирную почву. – В них вживлены гены светлячков, они светятся в темноте. Только что из лаборатории, привет из нового столетия. Барбара их ненавидит, слуги тоже. Они ненастоящие, какие-то вавилонские монстры-мутанты. Сколько я ни стараюсь, они отказываются цвести.

– Зачем было покупать опытное сырье?

– Это был один из тех веб-сайтов, где всё покупают, лишь раз «кликнув» мышкой. – Макото повесил голову. – Я лазил по Интернету, когда был под кайфом. Я не должен больше так делать. Я просто должен прекратить и платить другим, чтобы они разбирались с моими сумасшедшими решениями. Ты бы не хотел этим заняться?

Старлиц удивленно пожал плечами.

– Не исключено. На Кауаи не так много работы.

– Кауаи – «Остров-сад». Середина Тихого океана, туристический бум. Бар на баре, как в твои старые деньки, в Роппонги. – Макото положил руку Старлицу на плечо. – Честное слово, Регги, в труде садовника нет ничего зазорного. Славное, почетное занятие. Сэнсей Борутаро учил, что надо возделывать собственный сад.

– Борутаро? Из философов «дзен»?

– Вольтер.

– А, этот... – Старлиц пригляделся к розовым кустам. – Я подумаю над твоим предложением. Серьезно.

– Я вижу будущее, братец, – сообщил Макото. – Наступление Y2K меня не страшит. Просто идут годы, я толстею, старею и богатею. Возможно, совершенствуюсь в игре на гитаре. Но у меня находится все меньше, что сказать. Скоро я достигну вершины мастерства, но уже не будет причин играть. И тогда меня можно будет кремировать.

– Лучше завянуть, чем сгореть.

– Конечно, лучше, но ненамного. Поэтому у меня получится.

Ясным тропическим вечером Барбара возвратилась с урока гавайского танца. Когда-то она сама брала уроки в местной танцевальной школе, скромно участвовала в общинных концертах, станцевала однажды на фестивале «Коке'е Банана Пока». Но подлинной исполнительницей гавайских танцев она не была. Настоящую хулу плясали доисторические племена, не знавшие железа и грешившие человеческими жертвоприношениями. Однако появление Барбары на сцене сдуло оттуда всех остальных. Хула, которую танцевала Барбара, была танцем, который родился бы на Гавайях, стань они полинезийской сверхдержавой с ядерными каноэ-авианосцами. Ее хула была посвящена 1999 году. Это был яркий, самоотверженный танец, торжество безопасного секса, стероидов и стиля гимнастического зала.

Теперь Барбара была на Кауаи гуру постмодерновой хулы. У нее была собственная танцевальная школа и две дюжины влюбленных в нее либеральных американок средних лет, свято в нее веривших и готовых повиноваться любому ее жесту.

Старлиц наблюдал с безопасного расстояния, как босая Барбара выходит из своего «мерседеса». Ее бедра были обернуты цветастой юбкой, грудь венчал тесный лифчик без бретелек, голову – плетеная шляпка с цветком. Легко миновав сорок футов красной мшистой грязи, она взошла на крыльцо с такими чистыми ногами, словно по пути побывала на педикюре.

– Легги! – Барбара еще больше расширила огромные раскосые глаза. – Алоха, дружок!

– Рад тебя видеть.

Она прикоснулась губами к его виску. Он был поражен. Обычно поцелуй Барбары заканчивался еще в воздухе и больше напоминал ласку деревянной туземной богини. На сей раз состоялось настоящее плотское соприкосновение.

– Где ты столько пропадал? – пропела Барбара самым сногсшибательным сценическим голосом. – Я