Человек умирает дважды: когда уходит из жизни и когда его забывают. Франсуа Сози погиб лишь раз.

…Из кафе доносились удары музыки, будоража привычную здесь тишину.

Они стояли на батарее Раевского, где в смертельном бою сходились их дальние предки. Здесь ядрам пролетать мешала гора кровавых тел, и кровь лилась рекой — не в переносном, а в прямом смысле: рекой!

Здесь сеча была такой, что в кровавом месиве исчезли тысячи солдат и прославленные генералы — их тела потом так и не смогли найти.

Более ста тысяч мертвых тел полегло на четырех километрах Бородинского поля. В огне того дня родилось название: «Ле фатале редуте» — «Роковой редут».

На вершине этого рокового редута и стояли они. В небе, как давным-давно на берегу Плиссы, кружила пара аистов, вычерпывая крыльями последнюю летнюю голубизну.

Закинув голову, Марсель смотрел на них и вдруг часто-часто заморгал. И у нее заволокло глаза пеленой, она тоже закинула голову и, шагнув к Марселю, плечом коснулась его плеча.

А над ними, как в сорок третьем, когда они были совсем молодыми, все кружились аисты, возвещая приход близкой осени.

Четыре километра до станции они шли, неся в себе чарующую мелодию и слова Дениса Давыдова:

В садах деревни Семеновское деревья ломились от невиданного урожая золотистых, красных, зеленых яблок.

Показывая на ведра яблок, выставленные перед домом на улице, высокая сухощавая бабка настойчиво предлагала:

— Купите — задешево продам!

Александра Михайловна отрешенно покачала головой:

— Не надо нам ничего покупать…

— Тогда даром бери. Куда уходишь — вон сколько яблок народилось, нельзя, чтоб такое добро пропадало.

Марсель протянул старушке десятку:

— Сдачи не надо.

— Да ты чего, полоумный! — Бабка замахала руками. — За угощение разве деньги положены? Бери. Ешь на здоровье — вон какие они вкусные! Да меня, Петровну из Семеновского, добрым словом вспоминай.

Когда электричка тронулась от станции Бородино, Марсель сказал:

— А мне запомнились у Толстого такие очень хорошие слова: «В жизни есть только одно несомненное счастье — жить для другого».

…Пятнадцатый скорый промчался мимо бело-зеленого здания станции Бородино. Вагонные окна в коридоре, где молча стояли рядом Александра Михайловна и Елизавета Ивановна Алексеева, уже стали черными, и — будто разом выключили магнитофон — заснули умаявшиеся за день рязанские красные следопыты.

— Вы как по соседству переносите храп? — спросила у попутчицы Алексеева.

— Да как-нибудь смогу перетерпеть. Спите крепко, за меня не беспокойтесь.

— И вы за меня тоже, — усмехнулась Елизавета Ивановна. — Слышите? Наша «героическая бабушка» оказалась еще и музыкальной. В общем, спокойной нам с вами ночи…

Во сне даже плохой человек бывает покладистее. «Героическая бабушка» покряхтела у себя на верхней полке и стихла. Перед тем, как лечь и постараться заснуть, Александра Михайловна выключила свет и долго смотрела в окно.

В лесах и пажитях Смоленщины прикорнуло золотое бабье лето, а над верхушками елей и берез, не отставая от поезда, мчался калач-месяц, изредка ныряя в невидимые из вагона тучи.

Она долго ворочалась на мягком диване, до бесконечности считала перестук вагонных колес и, наконец, забылась вязким беспокойным сном.

К рассвету сновидения стали кошмарными. Таял, как снеговик под солнцем, ее сын, жалобно плакал и маленьким шариком катился в черную бездну небытия; поднимался из темноты ее немой брат Иван, хмурил избитое, в кровоподтеках, лицо и, жестами показывая, упорно стоял на своем: ничего не скажу. Ничего!

На брата замахивался плетью гестаповец Фриц, а она снова ощущала в себе взрывы огненной боли, сама падала в бездонную пропасть и, не долетев до дна, проснулась.

Александра Михайловна оделась и умылась, после чего заняла свое вчерашнее место в коридоре у окна.

Пятнадцатый скорый приближался к Березине. Светало. Умытые росами, еще дремали, задерживая в себе сумерки, грибные приберезинские леса. А в небе, окрашенная утренней зарей, летела стая розовых лебедей. И Александра Михайловна, как в беззаботную пору детства, спросила: «Лебеди-лебеди, какая сегодня будет погода?»

Закинув голову, она смотрела, как плавно машет крыльями головная птица. Если махнет пять раз подряд, быть ясному теплому дню. Если, планируя, помедлит — начнутся дожди. Такая в народе есть примета.

Розовый лебедь безостановочно отмахал крылами, и она улыбнулась птице, потому что вместе с ней желала погожего дня. Ведь даже за стеклами вагона тоскливо смотреть непогоду.

Навстречу спешили, вырастая в натуральную величину, знакомые дома окраины Борисова. Колеса гулко застучали по железнодорожному мосту.

Внизу торжественно и задумчиво текла Березина. В прозрачности наступившего утра она была чиста и нежна, как ребенок, спросонья обнимающий мать.

По берегам Березины, устремляясь окраинами к лесам, еще спал древний Борисов. Он заметно расстроился и уже совсем не был тем маленьким провинциальным городком, каким она знала его до войны. Но все такими же оставались в нем старинные «Батареи», речной берег и памятник у деревни Студенки, где в ноябре 1812 года переправлялись, а вернее, почти целиком погибли, остатки «великой армии» Наполеона.

Кому из нас в детстве не мечталось найти таинственный клад? Не только удачливым твеновским Тому Сойеру и Гекльберри Финну. А тут еще немой Иван добыл где-то номер районной газеты, где местный романтик, сообщив о работе землечерпалки по углублению русла Березины, поведал и о том, что якобы на дне реки, где-то в этих же местах, лежат четыре миллиона золотых франков — казна Наполеона, а также драгоценности, оружие, ордена Почетного легиона. Все эти несметные сокровища будто бы оказались в воде после атаки казаков атамана Платова, и вот уже второй век они ждут своих кладоискателей.

За кладоискателями дело не стало. Прихватив немного продуктов, Иван и одиннадцатилетняя Шура сбежали из дома, добрались до Борисова, а потом до Студенки, и три дня жили неподалеку в лесном шалаше. Иван донырялся за кладом до рвоты и зеленой бледности, после чего романтика поисков