– Тсантса? – Белогуров потом не раз вспоминал, с каким равнодушием впервые произнес это слово. – А что это такое, просвети.

Феликс жестом показал на лежавшую на кресле распечатку. Белогуров взял ее: это был машинописный перевод научной статьи из журнала или книги. Начал читать. Прочел до конца. Хмыкнул.

– И это ты бы хотел подарить себе на день рождения? – В глазах его читалось брезгливое недоумение. – Это игрушки для дикарей, да и те уже…

– Угу. Это. Оно самое. – Феликс смотрел на него, не мигая.

– Прости, но это скорее экспонат для этнографического музея или кунсткамеры. Как каирская мумия.

– Со временем, если на какой-нибудь аукцион выставят мумию и у меня хватит денег ее купить, – я куплю. А когда из-за нехватки финансирования с молотка пустят питерскую Кунсткамеру, я, опять же если хватит деньжонок, возьму и… В детстве мать, когда мы в Питер на каникулы ездили, не разрешала мне туда ходить. Но я все равно однажды пошел. Там двухголовый теленок в вестибюле был еще, не помнишь, нет? А потом я прочел где-то, что Петр хранил там в колбе и отрубленную голову любовника своей жены. В наше время ее не выставляли, схоронили, наверное, где-нибудь на кладбище втихаря.

– Тот теленок, Феликс, урод, монстр…

– Такой же, как и я, Иван. Наверное, даже более счастливый: у него аж две головы при четырех ногах, тогда как у меня…

– Прости, прости меня. Я нарезался, сболтнул, сам не думая что. Хватит пить. – Белогуров со стуком поставил недопитую рюмку на низкий столик. – Я не понял, Феликс… Так ты это серьезно?

– Угу.

– Но это же… Ну, во-первых, это же пустая трата денег! И каких! Все равно что выбросить их на ветер!

– Это не пустая трата денег, Иван. Я навел справки и убедился, сколько стоит тсантса – настоящая тсантса, и как ее цена на аукционах поднимается годами. Это же редчайшие вещи, раритеты, единственные в своем роде. Уже в конце прошлого века изготовление их и добыча материала строжайше карались законом в Малайзии и на островах Тихого океана. Но их все равно изготавливали вплоть до начала нашего века. Это был целый бизнес. Ну, вспомни, что ли, Джека Лондона – про охотников за головами не читал разве? Я больше тебе скажу: эти вещи настолько же уникальны и бесценны, как полотна Караваджо… Это предмет культуры, религии и поклонения целого народа и… – Феликсу словно не хватало воздуха. – И самое главное: я очень хочу такую вещь.

– Но почему? Что за извращенный вкус? – не выдержал тогда Белогуров. – Ведь это же, ч-черт… это же форменная некрофилия!

Феликс сгорбился, молча смотрел в огонь, потом тихо сказал:

– Ты никогда не удивлялся судьбе, распорядившейся нашим с тобой поколением (хоть ты и старше меня – это не так уж важно), назначившей ему время жизни на рубеже тысячелетий? Те, кому это выпало в последний раз, – видели крестовый поход. А жившие перед ними – были свидетелями событий на Голгофе. И все они были нашими родственниками, Ваня. – Тут Феликс улыбнулся, если то, что появилось на его заштопанных пластическими операциями губах, можно было назвать улыбкой.

– Я не понимаю, при чем здесь эта твоя туманная софистика.

– Это не софистика. Я просто делюсь с тобой тем, что с некоторых пор не дает мне покоя. Я… я мог умереть полтора года назад. Но выжил. Значит, для чего-то это нужно, Ваня, – чтобы я хоть краешком глаза поглядел, что такое – начало третьего тысячелетия. Хотя бы для того, чтобы ощутить на вкус и на ощупь, что это такое – эта наша маленькая жизнь.

– Я НЕ ПОНИМАЮ, ПРИ ЧЕМ ТУТ ЭТО ВСЕ!

– Популярней я просто не в состоянии тебе объяснить. – Феликс скользнул взглядом по Белогурову. – Да к тому же ты врешь, Иван. Все ты понимаешь. Не надо, не отворачивайся. Я привык к тому, как люди на меня смотрят. Я даже не сожалею уже… Чехов, кажется, сказал: «В человеке все должно быть прекрасно – и лицо, и одежда, и мысли». А как быть человеку с таким лицом, такой мордой, как у меня? Какие мысли ты мне посоветуешь хранить в этой маленькой ореховой скорлупке? – Он дотронулся рукой до лба. – От прекрасного до чудовищного…

– Не воображай о себе, – Белогуров жестко усмехнулся: Феликса горчайший сарказм завел уже невесть куда и лечить его можно было лишь сарказмом. – Тоже мне чудовище-меланхолик. Прекрати. Возьми себя в руки. Ты остался жив. Ты выкарабкался из этой чертовой передряги – и это главное. У тебя прорва денег, Феликс. Весь мир перед тобой. Да хрен с ним, с лицом! Джексону вон кожу всю перекроили – дай срок, исправят косметологи и тебя. А ноги… Феликс, милый мой, да с такими деньгами… Свистни только – на руках носить тебя будут. Девки не к ногам липнут, а знаешь к чему?

– Ты поможешь мне? Или мне искать кого-то другого, чтобы он навел справки? – перебил его Михайленко.

– Феликс, я прошу тебя… Ну… ну, конечно, я помогу тебе – наведу! Я созвонюсь с агентством Табаяки в Сингапуре, у нас с ним давнее партнерство. Но это… предупреждаю сразу, чтобы потом ты не слишком был разочарован – шансов мало. Это все равно что доставать с небес луну.

– Нет, – Феликс покачал головой, – мне кто-то говорил, что Дубов (это был известнейший миллиардер- предприниматель, славившийся в Москве самодурством) в прошлом году приобрел на Сотби полотно Тициана. Бесспорный подлинник. Так вот, тсантса гораздо более часто встречается, чем подлинный Тициан.

– Ну наведу я тебе справки. Возьму распечатку с собой. Черт, и как тут все подробно насчет этой мерзости расписано…

– Это Джорж Эллиот – английский этнограф и антрополог. Он давно занимается исследованием этого вопроса и приводит здесь ряд интереснейших рецептов изготовления настоящей тсантсы, собранных им в экспедициях на Борнео. Ими якобы еще в прошлом веке пользовались племена Малайского архипелага. Там, насколько я понял, весь секрет состоит в том, чтобы достаточно равномерный нагрев изнутри и снаружи изделия заставил ткани и мышцы сокращаться до невероятно малых размеров. Эллиот видел тсантсы (одну, кстати, в собрании японского коллекционера) размером с апельсин и даже меньше – с утиное яйцо. Но