Что-то не так, не в порядке с этим бедным парнем – да, это Белогуров понял еще тогда, в Риме, но… Но Феликс изъявил самое горячее желание посетить по возвращении «Галерею Четырех». И это был клиент, словно посланный Богом: умный, образованный, понимающий толк в вещах, плативший за то, что ему приглянулось, не торгуясь. Он приобрел у Белогурова два полотна Бакста и несколько набросков Врубеля к «Принцессе Грезе». Затем пришла осень, 7 ноября у Феликса был день рождения, и он пригласил Белогурова к себе, но не на московскую квартиру, а в этот вот загородный дом на Киевском шоссе. «Я там еще не был ни разу со дня смерти родителей. Не хочу, не могу быть там один. Так что приезжай, пожалуйста», – сказал он по телефону.

День рождения был грустным. Присутствовали лишь самые теперь близкие Феликсу люди – врач и санитар. Белогуров явился с роскошным букетом роз, словно траурной лентой перевитых: «Дорогому Феликсу».

– Феликс означает «счастливый», – сказал Михайленко, подняв бокал с шампанским; Петр подкатил кресло парня прямо к накрытому столу. – Римляне о своих павших в бою легионерах говорили: «Он уже счастлив». Редкий случай, когда смерть ассоциировалась со счастьем, да? Мне сегодня исполнилось двадцать шесть. Я не умер, хотя мог… Но я не умер, – он обвел глазами стол, – Бог, или кто там есть на этом голубеньком небе, для чего-то оставил меня… вот таким, каков я есть, – он снова запнулся, но продолжил, – жить дальше. Что ж, наверное, мне, Феликсу, счастливчику, надо его за это только поблагодарить.

– За твои двадцать шесть, мой мальчик, – врач Анатолий Ильич, седоусый, грузный, сентиментальный, полез к нему чокаться. – И… и ты еще покажешь им всем, этим сукиным сынам. Или я ничего не смыслю в людях.

– За тебя, Феликс, – присоединился к тосту и Белогуров.

После застолья они сидели в холле у камина. Он был огромен и неуклюж, как и все в этом ужасном, на взгляд Белогурова, доме, – не только потому, что почти рядом с ним такой жуткой смертью погибла целая семья, но в основном по причине удручающе-безвкусной «новорусской», зараженной гигантоманией архитектуры и планировки. Сложенный из красного кирпича, увенчанный какой-то идиотской, сияющей, словно начищенный пятак, медной крышей, дом возвышался один-одинешенек в голом поле, отведенном под застройку «коттеджей». За домом, у чахлого леска, примостилась подмосковная деревенька – косые избушки, ржавые гаражи, яблоневые палисады, уборные-развалюшки. А дом под медной крышей со слепыми узкими бойницами окон (их несимметрично пробили в толстых стенах, выгадывая метраж грандиозных апартаментов, да к тому же залепили чугунными решетками) был словно роскошное бельмо на глазу. Этот дом строил Михайленко-старший: щедро вкладывал деньги в недвижимость. А сейчас его сын и наследник, вернувшийся из-за границы, где лечился более полутора лет, заколотил половину дома наглухо. А в другой половине – жилой – соорудил специальный лифт, потому что ему, калеке, иначе было просто не подняться на второй этаж и не спуститься в подземный гараж.

И от этой новой перепланировки особняк вообще стал похож черт знает на что – на богатый, современно, модно и дорого обставленный, отгроханный на века БЕДЛАМ – лечебницу для недужных и убогих.

В тот памятный день 7 ноября они сидели у камина (за окном хлестал дождь со снегом, а по телевизору диктор со змеиным ехидством комментировал прошедшую в Москве демонстрацию оппозиции). Доктор Анатолий Ильич включил музыку, поставив компакт Даны-Интернэшнл, а сам ушел в гостиную к столу «доедать». Они с Феликсом попивали выдержанный портвейн и беседовали. В основном говорил Белогуров: клял жизнь, жаловался на то, что дела в галерее идут из рук вон плохо – покупателей нужных нет, налоги задушили. Он жаловался с дальним прицелом: Михайленко вдруг да проявит благотворительность – подкинет «на искусство»? Ведь дает же он на детский дом в Мытищах – сам говорил, точнее, хвалился печально.

Михайленко слушал, задумчиво смотря в огонь. На коленях он держал раскрытый альбом, привезенный еще из Рима. Он, подобно Лекс, не расставался с книжкой. Перелистал несколько страниц с репродукциями картин.

– Почему в эпоху Возрождения художники обожали изображать странные вещи? Вот, например, эта картина из галереи Спада – «Давид, созерцающий мертвую голову великана Голиафа». Смотри, Иван, а она уже позеленела, голова-то… разлагается. Какие, однако, суровые, скорбные черты… Или вот это… – Он снова перелистал альбом, остановившись на ужасающей «Юдифи, обезглавливающей Олоферна» кисти Караваджо. – Художника можно совершенно справедливо заподозрить в маниакальном садизме. Ты взгляни только: меч в руках молодой девицы – взмах и… Голова уже наполовину отделена от туловища, кровь хлещет потоком. А голова кричит в ужасе – распяленный рот, вылезшие из орбит глаза… – Феликс взглянул в лицо Белогурова, освещенное пламенем. (Тот, прервав на полуслове свои жалобы «за жизнь», терпеливо слушал этот бред. Феликс, наверное, набрался порядком, но… Он такой богатый мальчик, что можно ради пользы дела перетерпеть и эти разглагольствования.) – Я всегда удивлялся заказчикам, Иван, – продолжил Михайленко, – тем, кто заказывал, ну тому же Караваджо, картины такого жуткого, устрашающего сорта. Они не брезговали на это смотреть. Вешали такие картины в парадных залах, выставляли на суд других. Уродство-то, оказывается, притягательной красоты, а?

– Несомненно, – поддакнул Белогуров и хотел снова уже вернуться к обсуждению текущих дел, но Феликс продолжил тихо:

– Я хотел сделать себе на день рождения подарок. Приобрести одну вещицу. Странную и весьма… Мне рассказывал о ней один человек, не у нас, нет, а там, еще в клинике. Потом я кое-что читал. Очень дорогая, редкая вещь. Теперь редкая. Но еще в шестидесятых она в единичных экземплярах попадала на аукционы мира из… Гонгонга, Сингапура, Малайзии. – У меня есть мечта: на следующий год, если не подохну под анестезией, махну на Дальний Восток, в эту страну Дракона. Символ счастья, кстати, мой символ…

– Ты говорил о вещи. – Насторожившийся сразу Белогуров перебил его: Феликс любил туманные, отвлеченные, витиеватые фразы. Как и всем инвалидам, выключенным из активной жизни, ему не хватало собеседников. Он пользовался малейшей возможностью «выговориться всласть». – Что это – картина, графическая работа, скульптура? Я могу тебе помочь достать, только…

– Можешь помочь, – Феликс произнес это еще тише, – если захочешь. Цена на эти вещи, я узнавал, в Сингапуре колеблется от девяноста до ста пятидесяти тысяч. Ту, что я заказывал, мне оценили в сто. Но антиквар меня подвел.

– Кто-то из наших? – брезгливо спросил Белогуров. – И ты пошел к ним, а не ко мне, своему другу? Наших сейчас только война с Церетели интересует, – добавил он ядовито. – Демонтажа его памятников добиваются, рекламы любыми способами хотят.

– Шон Ли Вонг – антиквар из Сингапура. Я листал каталог их галереи. Они сами переслали мне. Но меня интересовали не вещи из каталога, а…

– Что же?

– ТСАНТСА, – ответил Феликс.