сделанных «Полароидом». Они изображали иконы, снятые крупным планом. Там было три вещи: «Неопалимая Купина», «Богоматерь Тихвинская», а вот третью я по фотографии сначала ни с чем не мог отождествить. Я спросил, что это за вещи. Как они к нему попали.
– Так вот прямо и спросили? – Колосов улыбнулся.
– Ага. – Белогуров тоже попытался улыбнуться. – Он как-то вывернулся, явно соврал… Я сказал, что по этим фото вообще ничего не могу сказать, хочу видеть оригиналы. Честно-то говоря, мне хотелось его к черту послать, а он… Он сказал, что за оригиналами дело не станет. Иконы, мол, у него в машине. Он понимает, что вглухую такие сделки не совершаются.
– Так и сказал «сделки»? Это самое слово употребил?
– Нет. Но смысл был этот самый. Короче, он предложил мне взглянуть на иконы. Ну, понимаете, раз уж я приехал туда, потратил столько времени, то я решил-таки довести это дело до конца. Он повел меня на платную стоянку перед вокзалом. Там была его машина.
– Марка? – Колосов достал из кармана блокнот.
– Девятая модель «Жигулей». Черная, с такими наворотами..
– Вот собака такая, а!
Белогуров с удивлением воззрился на собеседника.
– Ну почему они все именно такие себе тачки выбирают? – хмыкнул Колосов. – Мечта бандита, мда-а… – Ему вспомнилась «девятка» Свайкина.
– Дикари ж, первобытный вкус. Примитивизм и пошлость. – Белогуров щелкнул зажигалкой, закуривая новую сигарету, и вдруг, спохватившись, окинул взглядом салон колосовской «мечты бандита» с такими же точно «наворотами» и пробормотал: – Ох, простите. Я имел в виду…
– Давайте лучше про иконы. – Колосов проглотил горькую пилюлю как можно достойнее.
– Они лежали у него в спортивной сумке в багажнике. Мы отъехали к железнодорожным путям. И там он мне показал вещи. Две иконы я бы датировал концом семнадцатого века. Я уже вам назвал их. А вот третья… – Белогуров хрустнул пальцами. – Третья меня просто поразила. Это было «Рождество» – примерно конец шестнадцатого, начало семнадцатого века. Икона явно нуждалась в реставрации – то есть она была не в очень хорошем состоянии, поэтому-то я по фотографии вообще ничего не мог толком сказать. Это действительно чрезвычайно редкая манера письма, видимо, она принадлежит кисти северного мастера. В цветовой гамме там много киновари и прозелени. Очень характерны лики святых. Там есть одна поразительная деталь: Богородица лежит на ложе, а возле нее – повитуха, омывающая новорожденного младенца в корыте. Это отличительная деталь северной иконописной школы еще до никонианского раскола. Позже живописцы полностью отказались от изображения повитух в сцене Рождества, потому что…
– Вы отлично разбираетесь в иконах, Иван Григорьевич. Вы искусствовед по образованию? – спросил Никита.
– Почти. А что разбираюсь – профессия такая. Волка ноги кормят, не будешь разбираться и… Короче, я понял, что имею дело не с подделкой.
Колосов смотрел на собеседника. И тот словно угадал его мысли.
– Вас, кажется, поражает, что я – коллекционер и владелец галереи – тут же не воспользовался случаем, не оторвал с руками по дешевке этот шедевр, а вместо этого помчался с доносом к вам? – В тоне Белогурова не было ни обиды, ни сарказма, ни раздражения, лишь усталость и горечь.
– Это не донос, Иван Григорьевич. Зачем вы так? Это ваша помощь – и не только, кстати, нам, милиции. Эти иконы украдены из церкви в Стаханове несколько дней назад. Там всем поселком только-только церковь отстроили – и бах – кража. – Колосов постарался придать своему голосу патетические нотки.
– Я сразу сообразил, что эти вещи краденые. У такого типа, что бы он ни плел, таких вещей просто не могло оказаться иным способом, как кражей со взломом. – Белогуров тоже придал своему голосу некую особую окраску. – Он попросил за все три вещи пять тысяч долларов. Всего-то. Сегодня в шесть вечера он мне позвонит для окончательного ответа. Я ему дал телефон «сотки». А сам сразу же решил, что немедленно сообщу вам, обязан это сделать. Я честный коммерсант и дорожу своей деловой репутацией. Меня знают за рубежом. И я не могу позволить себе участие в незаконных сделках…
Белогуров произносил свой текст, словно отлично вызубренный урок, а сам же…
Когда, вернувшись с вокзала, он объявил Егору, что сообщит о происшедшем в милицию, того (как было уже сказано выше) едва не хватил удар. Он начал остервенело ругаться матом (они заперлись в кабинете на ключ). Белогуров терпеливо слушал.
– Тебя на неприятности тянет, на катастрофу? – шипел Егор. – Какая муха тебя укусила?! Не желаешь брать иконы – откажись. Зачем этого хмыря сдавать ментам?! Для чего тебе соваться туда, светиться перед ними?! А если они нами заинтересуются, галереей, этим вот домом? Тебя в пропасть, что ли, тянет, Ванька, так вот окно – пойди лучше сигани вниз головой. Ты… ты разум, что ли, окончательно потерял после сегодняшней ночи?!
– После двух ночей. – Белогуров прислонился спиной к стене, скрестил на груди руки. – Я тебя понял, Егор. Все твои возражения. Но я сделаю так, как решил.
– Но почему?! Зачем?! Зачем ты сам идешь к ментам? Объясни!
– Объяснить? Хорошо. Эти иконы – краденые.
– Это и ежу ясно! Не хочешь связываться с этим уркой – откажись. Уйди в сторону!
– Уйти в сторону… А ты знаешь, как этот полудурок вышел на нашу галерею? – сухо спросил Белогуров. – Он не москвич, периферийник. Видно по морде – только что с зоны. Кто-то из сообщников навел его на отличный куш с этими иконами, ну и… А связей по таким делам, чтобы товар в Москве скинуть, у него либо вообще нет, либо здесь ему за краденое предлагают такую сумму, какая его не устраивает. Вот он и решил кого-то крупно кинуть, забрав себе все деньги. Он, этот Володимир, играет в собственную игру – хочет обойтись без услуг барыги-перекупщика. Напрямую с легалами, то есть с нами, общаться желает. Но все дело-то в том, Егор, что хоть он и ходит в этой игре вроде бы с козырного туза, но делает это по- дурацки. Я его спросил:
