– Ну, хотя, если честно, мне было совсем не до этих вещей… – (Тут Колосов чуть было нетактично не спросил: «Отчего же?», но прикусил язык. Мало ли что у человека случилось? Тем более вчера этот ураган чертов бушевал…) – Я по настоянию компаньона поехал на вокзал и там…
Белогуров далее излагал факты, стараясь
Как же ему пригодилась та, с детства усвоенная, спартанская самодисциплина! Но теперь он титаническим усилием воли давил в себе не ярость, не гнев, не слепую ненависть и не страх – нет, а… Все ту же проклятую ВАТУ, что все росла в нем, пухла, душила его, словно гигантская раковая опухоль. А в ушах его все еще звучал визгливо-испуганный окрик Егора, просто потерявшего над собой контроль от злости и растерянности, когда он, Белогуров, вернувшись с вокзала со встречи с тем вороватым полудурком, взялся за телефонную трубку, объявив, что немедленно собирается «сообщить обо всем в милицию». «Да ты ошалел, что ли, Ванька?! И вправду сдвинулся?! Ты что, не соображаешь, что сам лезешь в пасть ко льву?!!»
– Вам смешно? – Колосов недоуменно покосился на собеседника. Тот на полуслове вдруг запнулся и издал какой-то странный смешок-всхлип.
– Простите, это нервное, – опомнился Белогуров. – Я все же, если по правде, крайне взволнован. Ни разу в жизни не оказывался в такой дурацкой ситуации. Ну, словом, продолжаю…
Когда ОН проснулся вчера днем около половины четвертого, то в первую секунду не помнил ничего. А ПОТОМ ВСПОМНИЛ ВСЕ. Потолок над его головой был как белая плита склепа…
Рядом под боком, тесно прижавшись, спала Лекс. Белогуров поцеловал ее в закрытые глаза. Она вздохнула во сне, пошевелилась. Он поцеловал ее в шею. Откинул одеяло, сгреб девочку в охапку. Его губы шарили, блуждали по шелковистой прохладной коже, опускаясь все ниже. Он будил и ее, сонную, и себя – мертвого, ватного, без чувств, без желаний, без крови в жилах, без силы. Будил чуть ли не насильно…
– Ну что ты со мной делаешь? – забормотала Лекс. – Не хочу, отстань… Не нужно, что ты делаешь… Так, так хорошо… Я вчера испугалась… Думала, вы погибли, вас током, проводами убило… Такой ветер – деревья ломал, выл… Как хорошо, Ванечка… Я люблю тебя очень-очень… не могу без тебя, не бросай меня больше… А так мне больно, ой… что ты делаешь… Ну пожалуйста. Делай, что захочешь…
Он закрыл глаза. Лекс – это только губы (Бог мой, как она неумело, еще по-детски целуется!), море русых мягких волос на подушке, горячие мягкие руки, обвившие его шею…
– Ваня, мне же так больно, ты что?!
Он укусил ее рот до крови, потому что чувствовал уже, что… НИ ЧЕРТА НЕ ПОЛУЧАЛОСЬ. Как он ни старался, как не распалял, как ни насиловал сам себя этой своей любимой игрушкой, этой маленькой сердечной занозой, этой девчонкой с послушным, жадным до его ласк пухлым тельцем, этой маленькой бедной сучонкой, как звал ее Егор Дивиторский, глупой, но такой трогательной, наивной, мягкой, покорной и нежной, – ВСЕ РАВНО НИ ЧЕРТА СЕЙЧАС НЕ ПОЛУЧАЛОСЬ У НЕГО С НЕЙ. Потому что… эта проклятая ВАТА, от которой он скоро с ума сойдет, она по-прежнему в нем, переполняет его, душит и…
– Ты что? – Лекс, вцепившись ему в плечи, приподнялась, силясь поймать ускользающие от нее губы, удержать его, отстраняющегося, уходящего…
– Я не могу. Ничего не выходит. Извини.
Она еще пыталась помочь ему, предпринимая что-то сама, но он почти грубо отпихнул ее. Ему было по горло достаточно унижения.
Лекс резко повернулась на бок, скорчилась, подтянув голые коленки к подбородку. И тут в спальню без стука вошел Егор. Белогуров набросил на Лекс простыню, но она вдруг с бешеной злостью скинула ее с себя и, как была нагишом, медленно прошествовала мимо Дивиторского в ванную.
– Ох простите, – осклабился тот. – Я, кажется, не вовремя вас, ребятки, побеспокоил.
– Если ты не уберешься, я…
– Погоди-ка, – Егор вдруг доверчиво наклонился к взбешенному Белогурову. – Никаких следов, слава Богу. – Он пристально изучал лицо своего компаньона и хозяина. – Думал, у тебя, Ваня, синячище в полскулы будет, а надо же – ничегошеньки… Ты извини меня за… Понял, в общем, за что. Я не хотел. Но надо было как-то тебе помочь, успокоить. Ладно, ладно, понял, затыкаюсь. – Егор попятился, увидев в глазах Белогурова нечто такое, от чего сразу сбавил тон. Сидевший перед ним человек ни капли не походил на того перепуганного, рыдающего истерика, каким выглядел ночью. Дивиторскому вспомнилась прежняя ассоциация с бешеной ядовитой коброй, готовой к броску. – Там клиент звонил… По-моему, у него интересное предложение для нас. Но он хочет говорить только с хозяином. С тем, кто «платит бабки». Да ты не скрипи зубами-то, Ванька! Ты послушай меня лучше…
– Он, этот Владимир, сам подошел к вам на вокзале? – спросил Колосов, видя, что Белогуров снова запнулся и смотрит в окно машины, словно подыскивает нужные слова. У Колосова вообще начинало складываться впечатление, что мысли его собеседника витают где-то далеко.
– Да, сам. Там это кафе – грязь, конечно, ужасная… Я взял пива, ждал минут десять, не больше. И тут он ко мне подошел…
В семь часов вечера на Ленинградском вокзале – столпотворение: выходной день, суббота. Да еще ночной ураган. Народ торопился кто с дач, кто на дачи – посмотреть, что натворила буря. Не побила ли стекла, не сорвала ли крыши, не поломала ли яблони в саду.
– Привет. Белогуров Иван – точно? Я – Володимир. Это я звонил. Ну что, разговор будет?
Белогуров поднял глаза. Перед ним стоял субъект лет сорока в новехоньком спортивном костюме «Рибок». «Молния» куртки открывала волосатую грудь с массивной золотой цепочкой. На коротких ухватистых пальцах тоже золото – печатка, перстень с агатом. И все эти побрякушки, пожалуй, были самыми запоминающимися, яркими деталями в его облике, остальное же… Невзрачное, изоборожденное глубокими морщинами лицо, редеющие на макушке волосы, кривые ноги «иксом». Взгляд черных глазок, похожих на бездонные круглые дырки, насторожен и недобр.
– А тот человек, назвавшийся Владимиром, сразу показал вам вещи, которые намеревался продать? – спросил Колосов, заполняя новую паузу в рассказе Белогурова.
– Нет, – Белогуров отрицательно покачал головой. – Сначала он выложил на стол пачку фотографий,
