Тимофеевна Сорокина. Она живет как раз в доме напротив универмага, у нее окна на его сторону выходят. Так вот она тоже той ночью это слышала.

– Это? – Гущин пожал плечами. – Сколько той старухе лет?

– Не знаю, она сказала тогда – под девяносто.

Гущин потянулся к телефону.

Катя почувствовала себя разочарованной. Не такой реакции полковника она ждала. Но что ты хочешь… кто поверит? Она и сама не верит особо-то…

Она поднялась, чтобы уйти, но Гущин показал жестом – останься, набрал короткий, явно внутренний номер и включил громкую связь.

– Леш, приветствую тебя. Да ничего, спасибо, здоров, дышу пока, кислород не перекрыли. – Катя поняла, что Гущин звонит полковнику Елистратову в МУР. – Так как? Проверили архив?

– Дважды проверили. Дела восьмидесятого года об убийствах в универмаге у нас нет. Не числится.

– Занятно. Дело было, мы туда с тобой выезжали, а дела, значит, нет.

– Есть другое дело, тоже восьмидесятого года, март месяц, – Елистратов откашлялся. – Я велел поднять из архива.

– В марте мы еще с тобой в пятнадцатом отделении не служили.

– Это произошло до нас. Убийство пожилой женщины в квартире. Дом тот самый «генеральский», который напротив.

– Способ?

– Аналогичный. Механическая асфиксия. Чулок, шнур или галстук.

– Ограбление?

– Не знаю пока, дело у меня на столе, я сам хочу все посмотреть. Так и не раскрыто, висяк тридцатилетней давности.

– А фамилия потерпевшей как?

– Маньковская Августа Францевна… в прошлом балерина Большого театра… на тот момент ей исполнилось семьдесят восемь лет.

– Надо вообще весь архив прочесать – до и после восьмидесятого, все, что связано с этим микрорайоном, поднять.

– Я тоже так думаю. Сделаем, – Елистратов помолчал. – Слушай, я тут подумал, Федя, стоит все же позвонить Ануфриеву, позвони ты, у тебя с ним отношения сносные, а то меня он просто пошлет… Пусть сделают и они официальный запрос в свой архив. Тогда ведь Олимпиада в Москве проводилась, они такое резонансное дело просто могли к себе в производство забрать, изъять. Раз его в нашем архиве нет, то… Позвони, попроси помочь.

Фамилию полковника Ануфриева из ФСБ Катя уже слышала, хотя… предпочла бы не слышать ее никогда больше. Но, видно, мир… их криминально-оперативно-уголовно-поисковый мир, тесен, как ореховая скорлупа.

– Это просто здорово, что вы наконец-то решили навестить меня.

Ольга Аркадьевна Краузе – подтянутая и прямая, в голубых тесных джинсах и шелковой тунике от Джона Гальяно – шла по вымощенной плиткой дорожке своего загородного дома к воротам навстречу сыну Иннокентию и невестке Василисе.

Над политыми клумбами витал аромат резеды и левкоев. Солнце пряталось в кронах лип, которые не спилили, когда строили этот особняк на Рублевском шоссе на месте старой совминовской дачи. Солнце золотило волосы Василисы и высвечивало каждую морщинку, каждую складку на тщательно загримированном лице Ольги Аркадьевны.

– Похвально, похвально, дети. А это что? Зачем?

– Это торт для вас, Ольга Аркадьевна, мы с Кешей по пути в «Азбуку вкуса» заскочили. Грушевый с ромом, – Василиса в открытом топе и джинсовой юбке мини держала в руках большую коробку.

– Мне же нельзя сладкого, – улыбаясь, сказала Ольга Аркадьевна. – И ты это прекрасно знаешь, Васенька… Но все равно спасибо.

Она подошла к сыну Иннокентию, поцеловала его в щеку и по привычке, как в детстве, сунула руку ему под пиджак, проверить рубашку – естественно, мокрый, как мышь, в костюме, на такой жаре. И кондиционер в машине не спасает.

– Иди-ка ты, сын, сразу переоденься, а хочешь – в бассейне поплавай.

– Потом. Здравствуй, мама. Как ты? – Иннокентий слегка отдалился, освобождаясь от ее руки.

– Ничего, как видишь.

– Как себя чувствуешь?

– Прекрасно. А ты… что это лицо такое помятое? Мешки под глазами?

– Плохо спал ночь.

– Тебе надо к массажисту, у меня есть, я…

– Мама, спасибо. – Иннокентий повернулся к жене: – Давай помогу.

Они вместе пошли к дому. А Ольга Аркадьевна замыкала это шествие по освещенной солнцем дорожке. Шла, смотрела на них, поджав тонкие губы.

– Останетесь ночевать?

– Если не помешаем вам, – обернулась Василиса. – На весь уик-энд.

Этот «уик-энд», произнесенный таким ангельским тоном, лишь подлил масла в огонь. Но Ольга Аркадьевна решила не показывать вида.

– Вот и отлично, ваша спальня всегда готова и ждет. Бассейн вчера только почистили… Кеша, как вообще дела? Я тут завтракала с Шеиным, и он…

– Мама, его на Петровку вчера вызывали, – Иннокентий Краузе остановился.

– В милицию на Петровку? Бориса? А что такое?

– Неприятности. В универмаге… там…

– Что в универмаге? – спросила Ольга Аркадьевна.

– Там убили какую-то женщину. Мне Марк звонил, сказал, что надо подготовить все документы на владение зданием, если потребуются. Ну если они захотят проверить, посмотреть.

– Там произошло убийство? – Ольга Аркадьевна смотрела на сына. – А подробности?

– Мама, я не знаю подробностей, – ответил Иннокентий Краузе, он крепко взял жену Василису за руку, и они снова побрели по дорожке.

А Ольга Аркадьевна осталась в саду. Дошла до шезлонга и медленно присела.

Со стороны могло показаться, что она решила немножко позагорать. Но ее сын Иннокентий так не думал.

Василиса поднялась в спальню переодеваться. А он стоял у огромного панорамного окна и смотрел в сад.

Мать…

В общем-то ее реакции… такой реакции следовало ожидать…

Ведь то, что случилось тогда в универмаге, в ее универмаге, директором которого она являлась…

Он хоть и мал был, но помнит все… Впрочем, не так уж и мал… Как раз в июле восьмидесятого ему исполнилось двенадцать. А за месяц до этого он впервые узнал, как это бывает, когда женщина… белая, как лебедь, пышная, как облако, влажная, как река… чужая женщина и от этого во сто крат более желанная, показывает свою плоть, не стыдясь собственной наготы.

Продавщица мороженого из универмага по имени Валентина. Она всегда стояла со своим лотком на первом этаже у мраморной колонны. Теперь этих колонн нет, их убрали при перепланировке пространства. А тогда, в восьмидесятом и раньше, когда он школьником после уроков садился на Пятницкой улице на «двадцать пятый» троллейбус и доезжал до работы матери, взбегал по ступенькам, входил в универмаг, первое, что видел – ее, продавщицу мороженого по имени Валентина.

Сколько лет ей тогда было? Тридцать? Где-то около того, но тогда она вообще казалась созданием без возраста, златокудрой феей с лотком, полным ледяных вафельных стаканчиков. Такое мороженое с кремом на верхушке продавали тогда лишь в ГУМе и в «мамином» универмаге.