Няньку, замерзшую на балконе, врачи спасли. Но к ним домой она уже никогда не вернулась.

– Четвертый этаж совсем закрыт?

– Сама видишь.

Катя оглядела огромное пустое помещение – здесь наверху еще сохранились колонны из серого мрамора. И кованая люстра тридцатых годов с разбитыми матовыми плафонами.

– А пятый?

– Хочешь подняться туда?

– Хочу.

– Там заперто.

Ей отчего-то показалось, что он сказал ей неправду.

– И ваши с Петровки там вчера все облазили.

– Я не работаю на Петровке.

– Правда? Все равно ты в этой системе, – Марк усмехнулся. – А с этой системой вашей у меня, как бы это сказать… отношения, далекие от взаимопонимания. Не то, чтобы я что-то нарушал… Упаси боже, я чту Уголовный кодекс. Но симпатий особых не питаю. За исключением… за исключением некоторых отдельных представителей системы. Дай-ка руку.

– Что?

– Руку дай свою, – и так как Катя руки не дала, он сам взял ее кисть и прижал ладонью к груди слева. – Это ж надо что делается, а? Чувствуешь? Как бьется… Я и ахнуть не успел, рухнула мне прямо на руки… Запрещенный прием.

– Давайте спустимся вниз, Марк, – Катя впервые назвала его по имени.

– Запомнила, как меня зовут?

– Запомнила.

– По лестнице или на лифте?

– По лестнице.

Они вернулись на черную лестницу.

– Тут как-нибудь можно выйти не через центральный вход? – спросила Катя.

– Со мной все можно. Исполняю любые желания. Осторожно, здесь ступенька кривая, – он крепко взял ее под руку.

– Не надо, отпустите.

– Да ладно тебе, иди. Тоже нервные все какие… а еще менты. Если с нервами не в порядке, дома надо сидеть, вязать.

– Что?

– Вышивать гладью, крестом. Иди, я сказал, спокойно. Или ты меня боишься?

– Еще чего, – Катя уже полностью взяла себя в руки. – Кстати, как ваша стихотворная рифма поживает?

– И это запомнила? – Он остановился. – Ни черта с тем стихом не вышло. Бросил я его.

Они спустились на первый этаж, прошли по коридору, заставленному коробками, нераспакованными контейнерами с товаром. Дверь осталась позади с надписью «Служебное помещение».

– А что там? – спросила Катя.

– Раздевалка для персонала.

Они вышли во внутренний двор, огороженный бетонным забором. Посреди двора стоял черный «Мерседес».

– Садись, я тебя отвезу.

– Нет, спасибо, я сама. Вы и так мне помогли, Марк. Извините.

– Садись, я говорю, хватит церемонии изображать. – Он открыл дверь. – Я все-таки не понял, объясни – зачем ты на четвертый этаж отправилась? Эту бабу, насколько я знаю, на втором вчера нашли.

– Мне хотелось взглянуть. Тут ведь еще до этого были убийства. Много лет назад, – машинально ответила Катя.

– Ах, вот ты о чем.

Катя напряглась. И моментально села к нему в машину, хотя еще секунду назад и не собиралась этого делать. Он что-то знает про те старые убийства. Только ради одного этого стоит продолжить это весьма странное знакомство.

– Уже поздно вам домой ехать, тетя Искра, я вас никуда не пущу, оставайтесь ночевать.

Ева Комаровская тряхнула рыжими волосами и сделала рукой предупреждающий жест, когда ее гостья Искра Тимофеевна Сорокина, та самая свидетельница, так поразившая Катю, кряхтя, начала подниматься из-за стола.

– Феликс сегодня опять в обсерватории на всю ночь, и вообще у него теперь все какие-то дела, так что даже на такси вы не сможете… Другое дело, был бы он сейчас дома, он бы вас отвез и проводил до дверей квартиры. А с шофером одним я вас не пущу. Время почти девять вечера…

– Да светло еще, Ева, что ты так за меня беспокоишься? – старушка Сорокина пристукнула о паркет своей палкой. – Я еще ничего, годков пять-шесть еще поскриплю. На своих ногах, как видишь, и не в маразме. Я же во дворе гуляю, в магазин даже хожу сама, в сбербанк за пенсией. А уж в такси, с ветерком, да если шофер еще попадется молодой, лихой, так я и совсем оживу, глядишь. Как, бывало, твоя бабка двоюродная покойница… Ох и любила она кататься на машине – до самой своей смерти. Тогда – ты не помнишь, наверное, – в семидесятых, вот так на улице машину поймать, такси практически невозможно было. А по телефону заказывали – на адрес. Правда, когда приедет – вот вопрос. Но бабка твоя двоюродная пользовалась.

– Я помню, тетя Искра. Она часто разъезжала на такси. И ведь я у нее гостила летом, когда родители в Крым уезжали в отпуск.

– Квартиру-то она свою сохранила тогда… как маршала ее расстреляли. Мать моя думала, что за ней первой придут… Иллиодор Хвостов, как привез ее из Варшавы, открыто везде с ней вдвоем показывался – в театре там и вообще… Но за ней не пришли, за моим отцом пришли. И маму на Лубянку сколько таскали. Из квартиры папиной нас вытурили сразу, в мою нынешнюю каморку окнами на универмаг, – Сорокина прищурилась. – А бабка твоя двоюродная мало что красотка, так и ловкая еще была, у нее любовники потом появились, покровители высокопоставленные – военные, а затем из Политбюро один хмырь. Балерина Большого театра, пусть и не такая великая, как Уланова, но у нее имелись два-три спектакля, на которые вся Москва ходила. Да, прекрасная полячка, умела нашими русаками-пролетариями с четырьмя классами церковно-приходской школы вертеть.

– Она в Варшаву хотела вернуться после войны.

– Чушь! Никуда она не хотела возвращаться. Уж я-то знаю. – Сорокина показала глазами: – Плесни-ка мне еще чайку покрепче, раз ночевать у себя оставляешь меня, старуху… Ей и тут хорошо было. При Хвостове-то, маршале, она вообще жила как принцесса. Никто тогда так не жил, может, только Лиля Брик да Айседорка Дункан, но та сразу в Европу смоталась… А бабка твоя осталась и до самой своей смерти ужасной…

– Тетя Искра, берите конфеты… Вот «Белочка», а вот «Грильяж».

– А чем мне грызть твой «Грильяж»? Зубами, что ли, моими вставными, «мостом»? Нет, ты уж мне повидла яблочного дай… давай, давай еще… вот, хорошо, – Искра Тимофеевна Сорокина изящно облизнула ложку. – Да, до самой своей смерти она царила… Много вокруг нее разных прохвостов стало вертеться. Со старостью своей она все никак смириться не могла. Все казалось ей, что еще хороша… А куда там в семьдесят-то лет? Какие такие воздыхатели? Одни альфонсы… а то еще и похуже. Когда я позвонила ей в дверь… в тот день и она мне не открыла, я сразу все поняла. Я за дворником побежала в ЖЭК. А потом уже дверь вскрыли, и мы увидели ее в спальне, на постели… До сих пор ее лицо помню – черное.

– Я потом слышала от родителей – ее ограбили, это все сделано было, чтобы драгоценности ее забрать.

– Драгоценности она свои все в комиссионку сплавить к тому времени успела. На что жила-то? На что норковые шубы себе покупала? Такси вызывала? Два частных врача, гомеопат, массажистка… Кольцо ее с