пережила и ещё больше передумала. Были минуты, когда ей хотелось отомстить за обиду, показать ему свою гордость, написать резкое письмо, уйти, наконец. То она, оправдывая его, винила себя, свою резкость, может быть, излишнюю твёрдость характера и восхищалась его искренностью и мужской прямотой: «Не утаил, не солгал».

И вот сейчас, когда Варя вдруг представила реальность возможной потери, она содрогнулась, она поняла, что потерять Сергея – это значит умереть. А жить, радоваться, бороться, работать, смотреть на улыбки своих детей, на солнце, на цветы – это значит любить Сергея, быть с ним.

Варя, Краснушкин, который теперь, как терапевт, стал основным лечащим врачом, и весь персонал поезда старались, как могли, помочь людям, облегчить их страдания, наконец, просто довезти до госпиталя живыми. Но не всегда это удавалось. Многие в страшных мучениях умирали по дороге.

В Петрограде стало известно, что Краснушкина на время оставляют в Царскосельском госпитале в качестве терапевта-консультанта и что санпоезд уйдёт в очередной рейс без него. При распределении раненых по госпиталям Краснушкин постарался оставить Федюнина при себе.

Прошло несколько дней, как Краснушкин был в госпитале императрицы, лучшем из госпиталей России, но постановка дела в нём не обрадовала его. Было здесь много хороших врачей, новейших заграничных медицинских препаратов, едва ли всё это можно было встретить где-либо ещё. Но не было сердечности, той теплоты и заботы, которая так нужна в любой больнице. В высоких, светлых, с белоснежным бельём палатах царил холодный дух чинопочитания, угодничества. Хорошо здесь было высокому начальству, но низшим чинам приходилось туго.

Краснушкин вёл палаты больных, пострадавших при газовой атаке. Это были самые тяжёлые палаты и потому, что в них были по преимуществу рядовые – истощённые, измученные, озлобленные люди, и потому, что многие из них были обречены на смерть.

Как-то поздним вечером Федюнин подозвал доктора к себе. Солдат сильно похудел, дышал с трудом, долго и надрывно кашлял, видимо, он сам понимал, что жить ему осталось недолго. Краснушкин присел к нему на койку, взял руку и стал по привычке считать пульс.

– Брось ты его считать, что толку, – с досадой проговорил солдат. Ты поговори со мной лучше! Тут все важные такие, принцессы да баронессы, и поговорить-то не с кем.

Он надолго замолчал, с трудом переводя дыхание. Его волновала какая-то мысль, и от желания высказать её, от напряжения, он побледнел. Федюнин потянул за руку доктора к себе поближе и, когда тот наклонился, зашептал:

– Я знаю, ты свояк нашему Сергею Владимировичу, потому и верю тебе. Скажи, Христа ради, ну за что я должон погибать? А? Ведь у меня малец есть такой славный, ласковый такой… Кто его до дела доведёт без меня? – Он судорожно проглотил слюну, губы его вздрагивали. – У нас под Тулой леса хорошие, Засека называется. Мы с ним зимой по дрова ездили. Ах, хорошо, господи, до чего хорошо было! – Глаза его потеплели, налились слезами. Ты пропиши-ка мне письмецо бабе. Я хочу ей наказ дать. А то, видать, не встану. Кто её надоумит?…

И Краснушкин ещё долго сидел у койки солдат, слушая его прерывистый, горячий шёпот.

Наутро, когда доктор пришёл в палату, его поразила суета, царившая всюду – в вестибюле, в коридорах. Сёстры бегали, постукивая изящными каблучками, шуршали накрахмаленными фартуками. На его вопрос одна, взмахнув длинными ресницами, ответила:

– Разве Вы не знаете – ждём святого старца!

«Этого ещё не доставало! – чертыхнулся про себя Краснушкин. – Здесь люди умирают, а для них спектакль».

Часам к двенадцати двери в палату распахнулись, на пороге показалась высокая фигура в чёрной шёлковой рясе. Грудь человека украшал крест, висевший на массивной золотой цепи. Осенив всех крёстным знамением, Распутин прошёл в палату. За ним хлынула толпа великосветских дам, военных. Они говорили о чём-то своём, по всей вероятности, интересном для них и весёлом, стараясь при этом сохранить постное, пристойное для данного случая лицо.

«Спектакль, спектакль!». – не покидала мысль Краснушкина.

Он задыхался от возмущения и злобы. Ему хотелось тут же, на глазах у всех солдат, ударить по лицу или плюнуть в глаза этому «святому» проходимцу.

Распутин остановился неподалёку от койки Федюнина, благословил всех размашистым сильным жестом и собирался повернуть обратно, как вдруг его остановил слабый, но спокойный и твёрдый голос:

– Подожди, не уходи…

Краснушкин узнал голос Федюнина. Сердце его бешено заколотилось в груди.

– Ишь ты, какой гладкий… – Солдат говорил неторопливо, будто рассматривая Распутина. – Белый да румяный, и борода завитая. И крест на пузе золотой… Что ж, выходит, это я за тебя здыхать должон? А?

Голос Федюнина вдруг поднялся до высокой ноты, задрожал слезами и ударил по сердцу, по нервам лежащих в палате солдат. Многие поднялись, со злобой глядя на растерявшегося «старца» и его придворных дам.

– Братцы! – уже кричал Федюнин. – Гони их в шею, кровопийцев! Навязались на нас… Душегубы! Распутники!

Краснушкин кинулся к Федюнину, на ходу видя, как солдаты с остервенением и ненавистью бросали в Распутина подушками, пузырьками, лекарствами…

Размахивая широкими рукавами рясы и придерживая рукой крест, «святой старец» быстрым шагом прошёл мимо доктора, обдав его запахом ладана и духов.

Узнав о случившемся, разгневанная императрица приказала перевести «недостойного» солдата из её госпиталя. Но Федюнину стало хуже. После нервного напряжения наступил упадок сил, началось кровохарканье. Он умирал, но глаза его были довольны, в них появился хитроватый огонёк.

– Потешился хоть перед смертью, – хрипел он Краснушкину. – Тут небось отродясь такого не бывало… Не смели… А я посмел. Не то бы ещё посмел, да вот смерть приходит…