Я сел в кресло и открыл ее. Текст был напечатан то ли на пишущей машинке, то ли на одной из новых типографских машин с таким же шрифтом, но поля были все исчирканы жирным черным карандашом.

Я перелистал всю тетрадку и везде увидел следы черного карандаша.

— Узнаете?

— Нет. Ужасно знакомо… это что-то прошлого века.

— Правильно. Генри Клей. Речь, произнесенная в тысяча восемьсот пятидесятом году.

— А остальное? Тоже Клей?

— Нет. Надергано отовсюду. Тут и Дэниел Уэбстер, и Джефферсон, и даже — господи, прости! — кусочек из второй вступительной речи Линкольна. Я просто не понимаю, как это проскочило. Наверно, потому, что сочинений были сотни. Слава богу, что мы все-таки вовремя спохватились. Представляете себе? После всей этой истории с Ван Дореном.[35]

— Сразу видно, что не детская рука.

— Не понимаю, как это случилось. И ведь если бы не открытка, так бы все и прошло.

— Открытка?

— Открытка с видом Эмпайр-стейт-билдинг.

— Кто же ее прислал?

— Анонимная.

— Откуда она послана?

— Из Нью-Йорка.

— Покажите ее мне.

— Она у нас в сейфе на случай каких-нибудь неприятностей. Но ведь вы не пойдете на это?

— Что вам от меня нужно?

— Мне нужно, чтобы вы все забыли — будто ничего и не было. И если вы согласны, мы тоже так сделаем будто ничего и не было.

— Забыть это нелегко.

— Да слушайте, я просто говорю, чтобы вы держали язык за зубами и не причиняли бы нам никаких неприятностей. Год был тяжелый. Перед президентскими выборами к чему угодно придерутся.

Я захлопнул красивую голубую папку и отдал ему.

— Никаких неприятностей не будет.

Его зубы блеснули, как двойная нитка жемчуга.

— Я так и знал. Я так и говорил там, у нас. Я поинтересовался вами. У вас хорошее досье. Вы из почтенной семьи.

— Теперь, может быть, вы уйдете?

— Смею вас уверить, я понимаю ваши чувства.

— Благодарю вас. А я понимаю ваши. Что можно похоронить, того будто и не было?

— Мне бы не хотелось оставлять вас в таком настроении. Не надо сердиться. Я работаю в отделе информации и связи. Мы что-нибудь придумаем. Стипендию… или что-нибудь в этом роде. Что-нибудь вполне приемлемое.

— Неужели порок объявил забастовку и требует повышения заработной платы? Нет, прошу вас, уходите.

— Мы что-нибудь придумаем.

— Не сомневаюсь.

Я проводил его, снова сел в кресло и, потушив лампочку, стал прислушиваться к своему дому. Он пульсировал, как сердце, а может, это и было мое сердце и шорохи в старом доме. Мне захотелось подойти к горке и взять в руки талисман. Я уже встал и шагнул вперед.

Я услышал какой-то хруст и словно короткое ржание испуганного жеребенка, и кто-то пробежал в темноте, а потом все стихло. Мои мокрые башмаки чавкнули на ступеньках. Я вошел в комнату Эллен и включил свет. Она лежала, свернувшись, под простыней, голова — под подушкой. Когда я попробовал поднять подушку, она вцепилась в нее, и мне пришлось дернуть сильнее. Из уголка рта у нее текла струйка крови.

— Я поскользнулась в ванной.

— Вижу. Сильно ушиблась?

— Нет, не очень.

— Другими словами, это не мое дело?

— Я не хотела, чтобы его посадили в тюрьму.

Аллен сидел у себя, на краю кровати, в одних трусиках. Его глаза… Я невольно представил себе мышь, загнанную в угол и готовую отбиваться от щетки.

— Ябеда поганая!

— Ты все слышал?

— Я слышал, что эта гадина сделала.

— А ты слышал, что ты сам сделал?

Мышь, загнанная в угол, перешла в нападение.

— Подумаешь! Все так делают. Кому повезет, а кому нет.

— Ты в этом уверен?

— Ты что, газет не читаешь? Все до одного — до самой верхушки. Почитай газеты. Как начнешь витать в облаках, так читай газеты. Все это делают, и ты сам, наверно, когда-нибудь делал. Нечего на мне отыгрываться. Плевал я на всех. Мне бы только с этой гадиной рассчитаться.

Мэри разбудить нелегко, но тут она проснулась. А может быть, и вовсе не засыпала. Она была в комнате Эллен, сидела на краешке ее кровати. Уличный фонарь освещал ее, играл тенями листьев на ее лице. Она была как скала, огромная скала, противостоящая волнам прилива. Да, верно. Она — кремень, она — твердыня, несокрушимая и надежная.

— Ты ляжешь спать, Итен?

Значит, она тоже все слышала.

— Нет еще, радость моя.

— Опять куда-нибудь пойдешь?

— Да… погуляю.

— Пора спать. На улице дождик. Тебе непременно надо уходить?

— Да. Есть одно место, мне надо побывать там.

— Возьми дождевик. А то опять забудешь.

— Да, милая.

Я не поцеловал ее. Не мог поцеловать, когда рядом с ней лежал, укрывшись с головой, этот комочек. Но я положил ей руку на плечо, коснулся ее лица, а она была как кремень.

Я зашел на минутку в ванную за пачкой бритвенных лезвий.

Я стоял в холле, послушно отыскивая в шкафу свой дождевик, и вдруг услышал какую-то возню, какой-то шум, и топот, и Эллен, всхлипывая, шмыгая носом, кинулась ко мне. Она уткнулась кровоточащим