когда холод проникнет мне глубоко под кожу и остудит сотрясающую меня ярость. И когда я вышел оттуда чистенький, гладенький и благоухающий Мэриными духами, самообладание вернулось ко мне. За несколько минут до обеда Эллен села на подлокотник моего кресла, перевалилась оттуда ко мне на колени и обняла меня.

— Я тебя люблю, — сказала она. — Правда, как интересно? И правда, Аллен молодец? Он будто родился знаменитостью. — И это говорила девочка, которую я считал завистливой и немножко подленькой.

Перед десертом я провозгласил тост за нашего юного героя, пожелал ему счастья и закончил так:

— Зима тревоги нашей позади. К нам с сыном Йорка лето возвратилось!

— Это Шекспир, — сказала Эллен.

— Правильно, дурашка, а из какой вещи, кто это говорит и когда?

— Понятия не имею, — сказал Аллен. — Это одни зубрилы знают.

Я помог Мэри отнести посуду в кухню. Она сияла по-прежнему.

— Не сердись, — сказала она. — Он еще найдет себя. Все наладится. Будь терпелив с ним.

— Хорошо, моя чаша Грааля.

— Звонил какой-то человек из Нью-Йорка. Наверно, относительно Аллена. За ним пришлют самолет, подумай только! Никак не привыкну, что лавка теперь твоя. И — это уже разнеслось по всему городу — ты будешь мэром?

— Нет, не буду.

— Я об этом со всех сторон слышу.

— У меня будут дела, которые исключают такую возможность. А сейчас я уйду. Я отлучусь, родная, ненадолго. Мне надо встретиться кое с кем.

— Я, наверно, пожалею, что ты уже не продавец. До сих пор ты вечерами сидел дома. А что, если тот человек опять будет звонить?

— Подождет.

— Он не хочет ждать. Ты поздно вернешься?

— Не знаю. Все зависит от того, как там обернутся.

— Как это грустно — с Дэнни Тейлором. Возьми дождевик.

— Да, грустно.

В холле я надел шляпу и, сам не знаю почему, вынул из слоновой ноги нарваловую трость Старого шкипера. Возле меня вдруг возникла Эллен.

— Можно, я с тобой?

— Нет, сегодня нельзя.

— Я тебя очень люблю.

Я глубоко заглянул в глаза моей дочери.

— Я тоже тебя люблю. И принесу тебе драгоценностей — какие у тебя самые любимые?

Она фыркнула.

— С тростью пойдешь?

— Да, для самозащиты. — Я сделал выпад витой дубинкой, как палашом.

— Ты надолго?

— Нет, ненадолго.

— А зачем тебе трость?

— Для красоты, со страху, из щегольства, угрозы ради. Архаическая потребность в оружии.

— Я буду тебя дожидаться. А можно мне взять розовый камешек?

— Дожидаться меня незачем, мое жемчужное зернышко. Розовый камешек? То есть талисман? Конечно, можно.

— Что такое талисман?

— Посмотри в словаре. Как пишется, знаешь?

— Та-лес-ман.

— Нет. Та-лис-ман.

— А ты сам скажи, что это такое.

— Посмотришь в словаре — крепче запомнишь.

Она обхватила меня руками, стиснула и тут же отпустила.

Поздний вечер приник ко мне своей сыростью, влажным воздухом, густым, как куриный бульон. Фонари, прячущиеся среди тучной листвы Вязовой улицы, отбрасывали вокруг себя дымчатые, пушистые ореолы.

Мужчина, занятый на работе, так мало видит мир в его естественном дневном свете. Поэтому и багаж новостей и оценки тех или иных событий он получает от жены. Она знает, где что случилось и кто что сказал по этому поводу, но все это преломляется сквозь ее призму, оттого выходит, что работающий мужчина видит дневной мир глазами женщины. Но вечером, когда его лавка, его контора закрыты, он живет в своем, мужском мире — хотя и недолго.

Мне было приятно держать в руке витую нарваловую трость, чувствовать гладкость ее массивного серебряного набалдашника, отполированного ладонью Старого шкипера.

Давным-давно, когда моя жизнь протекала в дневном мире, я временами пресыщался суетой и уходил в гости к травам. Лежа ничком, близко-близко к зеленым стебелькам, бывший великан сливался воедино с муравьями, тлями, букашками. И в свирепых джунглях трав я забывался, а забвение — это тот же душевный покой.

Сегодня поздно вечером меня тянуло в Старую гавань, в Убежище, где круговорот жизни, времени, приливов и отливов мог бы сгладить мою взъерошенность.

Я быстро вышел на Главную улицу и, пройдя мимо «Фок-мачты», лишь мельком глянул через дорогу на зеленые шторы моей лавки. У пожарной части в полицейской машине сидел весь красный, взмокший как свинья, толстяк Вилли.

— Опять на охоту, Ит?

— Ага.

— Как жалко Дэнни Тейлора. Хороший был человек.

— Да, ужасно, — сказал я и прибавил шагу.

Две-три машины, поднимая легкий ветерок, обогнали меня, но гуляющих на улицах не было. Кому охота обливаться потом, шагая по жаре.

У обелиска я свернул к Старой гавани и увидел издали якорные огни нескольких яхт и рыбачьих судов. Кто-то вышел с Порлока и двинулся мне навстречу, и по походке, по фигуре я узнал Марджи Янг- Хант.

Она остановилась передо мной, загораживая путь. Есть женщины, от которых и в жаркий вечер веет прохладой. Может быть, мне так показалось, потому что ее легкая ситцевая юбка чуть развевалась на ходу.

Она сказала:

— Вы, верно, меня ищете. — И поправила прядь волос, не нуждавшуюся в этом.

— Почему вы так думаете?

Она повернулась, взяла меня под руку и движением пальцев заставила пойти рядом с ней.

— Только такие мне и достаются. Я сидела в «Фок-мачте», видела, как вы прошли, и решила, что вы ищете меня. Обогнула квартал и перехватила вас.

— Откуда вы знали, в какую сторону я пойду?

— Понятия не имею. Знала, и все. Слышите? Цикады. Это к жаре и безветрию. Не бойтесь, Итен, сейчас мы с вами очутимся в тени. Если хотите, пойдем ко мне. Я дам вам выпить — высокий холодный бокал из рук высокой горячей женщины.

Я позволил ее пальцам увести меня под шатер раскидистых кустов жимолости. Какие-то цветочки, невысоко поднявшиеся над землей, желтыми огоньками горели в темноте.

— Вот мой дом — гараж с увеселительным чертогом наверху.

— Почему вы все-таки решили, что я вас искал?