погладит, поцелует, положит на место и возьмет другую, а под конец оглянет их все на прощанье и замкнет ларец. Все это занимало у него с полчаса — когда удавалось выкроить эти полчаса, — и потом уже весь день можно было не думать о близких. Можно было всем существом сосредоточиться на работе, которой он был занят и которая состояла в том, чтобы убивать людей. Он был превосходный офицер, я не встречал лучшего. Я просил разрешения воспользоваться его методом, и он разрешил. Потом, когда он погиб в бою, я всегда вспоминал о нем с уважением, как о человеке разумной и плодотворной жизни. Он умел наслаждаться, умел любить и платил долги — многие ли могут похвастать тем же?

Я не часто прибегал к методу майора Чарли, но в этот четверг, зная, что мне понадобится вся моя способность сосредоточиться, я проснулся, как только ночная тьма дала первую трещину, и по примеру майора стал думать о своей семье.

Я шел по порядку и начал с тетушки Деборы. Она была наречена так в честь Деборы, судии народа израильского, а я читал, что в те времена судьи были также и полководцами. Пожалуй, имя было выбрано удачно. Тетушка Дебора вполне могла командовать армиями. Воинством разума она повелевала весьма успешно. Именно ей я обязан своей бескорыстной любовью к знанию. При суровом нраве она была полна любознательности и не жаловала тех, кто не отличался этой чертой. Первую дань почтения я отдал в своих мыслях ей. Потом я почтил память Старого шкипера и мысленно склонил голову перед своим отцом. Я даже не забыл того пустого места в прошлом, которое по праву должно было принадлежать матери. Свою мать я не помню. Она умерла, когда я еще не мог ничего запомнить, и ее место навсегда осталось в моей памяти пустым.

Одно смущало меня. Образы тетушки Деборы, Старого шкипера и отца вырисовывались передо мной недостаточно четко. Вместо контрастных фигур я видел зыбкие, расплывающиеся силуэты. Быть может, воспоминания выцветают от времени, как старые дагерротипы, и фигуры мало-помалу сливаются с фоном. Нельзя сохранить их навсегда.

Следующей по порядку шла Мэри, но я намеренно отодвинул ее на конец.

Я вызвал образ Аллена. Но я не мог вспомнить его маленьким мальчиком, полным непосредственной радости, внушавшей мне веру в способность человека совершенствоваться. Я увидел его таким, каков он теперь, — хмурый, тщеславный, обидчивый, замкнутый в тайнах трудной поры полового созревания, когда хочется, оскалив зубы, бросаться на всех, даже на самого себя, как собака, попавшая в капкан. Даже в мыслях я не мог увидеть его свободным от обуревавших его тревог, и я не стал больше думать о нем, сказав только: я тебя понимаю. Я сам прошел через это, и я не могу тебе помочь. Помочь и нельзя. Я бы мог только сказать тебе, что это пройдет. Но ты бы мне все равно не поверил. Ступай же с миром — и пусть моя любовь будет с тобой и теперь, когда мы едва выносим друг друга.

Мысль об Эллен обдала меня радостью. Она будет хорошенькой, даже лучше матери, потому что, когда ее личико совсем сформируется, в нем будет что-то от властной значительности облика тетушки Деборы. Ее капризы, ее злые выходки, ее нервозность — все это обещает сложиться в прекрасное и гармоническое целое. Я в этом уверен, потому что я видел, как она во сне прижимала талисман к своей детской груди, а на лице у нее был покой женщины, познавшей удовлетворение. И этот талисман так же полон значения для нее, как и для меня. Быть может, именно Эллен сохранит и понесет дальше то, что во мне есть бессмертного. И, прощаясь с мыслью о ней, я ее обнял, а она, как живая, пощекотала меня за ухом и тихонько засмеялась. Моя Эллен. Дочка моя.

Я повернул голову к Мэри, спавшей справа от меня с улыбкой на губах. Она всегда ложится справа, и когда все хорошо и все так, как надо, она кладет мне голову на правое плечо, оставляя мою левую руку свободной для ласк.

Несколько дней назад я порезал указательный палец кривым ножом для бананов, и на кончике пальца был теперь жесткий рубец. Поэтому я стал обводить средним пальцем милый изгиб шеи от уха к плечу, тихо-тихо, чтобы не испугать мою любимую, но достаточно твердо, чтобы ей не было щекотно. Она, как всегда, вздохнула сладко и глубоко, точно медля расстаться с приятной истомой. Некоторые люди просыпаются неохотно, про Мэри этого сказать нельзя. Она встречает день в надежде, что он будет хорошим. Зная это, я стараюсь приготовить ей какой-нибудь маленький сюрприз, чтобы она не обманулась в своих ожиданиях. И я всегда держу что-нибудь про запас на этот случай, какую-нибудь приятную новость вроде той, которую я сейчас собирался ей преподнести.

Она открыла глаза, совсем еще сонная.

— Уже пора? — спросила она и повернулась к окну посмотреть, близок ли день. Над письменным столиком висит картина — деревья и озеро и в воде у берега стоит корова. Мне с кровати уже нетрудно было различить хвост коровы, и это был признак, что день наступил.

— У меня для тебя есть радостное известие, белка-попрыгунья.

— Болтун.

— Я разве тебе когда-нибудь лгал?

— Кто тебя знает.

— Ты уже совсем проснулась? Можешь воспринять радостное известие?

— Нет.

— Тогда подожду говорить.

Она пригнула голову к левому плечу, так что нежную шею перерезала глубокая складка.

— Опять твои шуточки. Наверно, скажешь, что решил залить газон асфальтом…

— Ничего подобного.

— Или заняться разведением сверчков…

— Вовсе нет. Однако ты все помнишь.

— Значит, это все-таки шутка?

— Нет, но это так замечательно и невероятно, что тебе придется сделать усилие, чтобы поверить.

Ее глаза смотрели пытливо и ясно, а углы губ подрагивали — вот-вот рассмеется.

— Ну, говори.

— Известен тебе джентльмен итальянского происхождения, по фамилии Марулло?

— Да ну тебя, опять дурачишься.

— Не торопись с выводами. Так вот означенный Марулло на время выбыл из нашего города.

— Куда?

— Он не сказал.

— А когда вернется?

— Погоди, не сбивай. Этого он тоже не сказал. Но зато он сказал и даже настаивал — когда я попробовал спорить, — чтобы мы взяли его машину и куда-нибудь поехали на праздники.

— Ты меня разыгрываешь!

— Ты считаешь меня способным на такую недобрую шутку?

— Но с чего это он?

— Не могу сказать. Но могу заверить тебя, начиная от честного бойскаутского и кончая священной папской присягой, что роскошный «понтиак» с полным баком чистейшего бензина готов к услугам вашей светлости.

— Но куда же мы поедем?

— Куда моя козявка пожелает. У тебя есть сегодняшний, завтрашний и послезавтрашний день на решение этого вопроса.

— Ведь понедельник — Четвертое июля. Значит, целых два дня праздника?

— Совершенно точно.

— А это не слишком дорого? Мотель и другие расходы.

— Дорого или нет, а мы себе это позволим. У меня есть секретные фонды.

— Знаю я твои фонды, дурачок. Но как же он решился дать нам машину? Я себе просто представить не могу.

— Я тоже представить не могу, но тем не менее он ее дал.

— А помнишь, он принес детям конфеты на Пасху?

— Может быть, это старческое слабоумие.

— Интересно, что ему от нас нужно.