— Сколько, вы не знаете?

— Нет, сэр. Но у меня создалось впечатление, что у него деньги есть.

— Если вы случайно узнаете, где он, пожалуйста, скажите мне.

— Да я бы с удовольствием, мистер Бейкер. Может быть, узнать телефоны всех таких лечебниц и навести справки?

— Он у вас взял наличными?

— Да.

— Тогда всякие справки бесполезны. Он наверняка изменил имя.

— Почему?

— Люди из хороших семейств всегда так поступают. Итен, а те деньги вы забрали у Мэри?

— Да.

— Она не сердится?

— Она не знает.

— А вы, я вижу, поумнели.

— Учусь у вас, сэр.

— Учитесь, учитесь.

— Я таким образом много выясняю для себя. Главным образом — как мало я знаю.

— Что ж, и это полезно. Мэри здорова?

— Она у меня всегда молодцом. Как бы мне хотелось прокатиться с ней куда-нибудь. Мы ведь уже много лет за городом не были.

— У вас еще все впереди, Итен. А я вот думаю на Четвертое июля уехать в Мэн. Праздничный шум уже не по мне.

— Вам, банкирам, в этом смысле вольготно. Ведь вы, кажется, недавно ездили в Олбани?

— Откуда вы взяли?

— Сам не знаю — слыхал от кого-то. Может быть, миссис Бейкер говорила Мэри.

— Не могла она сказать. Она не знает. Постарайтесь вспомнить, от кого вы слышали.

— А может, мне просто показалось.

— Итен, меня это очень беспокоит. Напрягите свою память и постарайтесь вспомнить.

— Право, не могу, сэр. Да не все ли равно, раз это неправда?

— Я вам скажу по секрету, почему я так встревожился. Дело в том, что это правда. Губернатор вызывал меня. Вопрос очень серьезный. Не представляю себе, как это стало известно.

— Никто вас там не видел?

— Как будто нет. Я летел туда и обратно. Очень серьезный вопрос. Я вам сейчас кое-что расскажу. Если и об этом станет известно, я хоть буду знать, от кого.

— Тогда лучше не говорите.

— Нет уж, раз вы знаете насчет Олбани, я вам должен сказать. Власти штата заинтересовались делами нашего округа, и в частности нашего города.

— А почему?

— Думаю, в Олбани кое-что учуяли.

— Политика?

— То, что делает губернатор, всегда политика.

— Мистер Бейкер, а почему об этом нельзя говорить открыто?

— А вот почему. Где-то что-то просочилось, и, когда началась ревизия, ревизоры уже почти ничего не могли обнаружить.

— Понятно. Очень жаль, что вы мне сказали. Я не из болтливых, но все-таки предпочел бы ничего не знать.

— Если на то пошло, я и сам бы предпочел не знать, Итен.

— Выборы назначены на седьмое июля. Вы думаете, все может раскрыться раньше?

— Не знаю. Будет зависеть от Олбани.

— А не может быть, что и Марулло тут замешан? Я боюсь потерять работу.

— Да нет, едва ли. Тот чиновник был из Нью-Йорка. Из министерства юстиции. А вы не проверяли его полномочий?

— Признаться, не подумал. Он мне показывал какую-то бумажку, но я не стал смотреть.

— Напрасно. Всегда нужно проверять.

— А ничего, что вы теперь хотите уехать?

— Ну, это пустяки. В такой день, как Четвертое июля, ничего случиться не может. Недаром японцы выбрали праздничный день для нападения на Перл-Харбор. Они знали, что в городе никого не будет.

— Как бы мне хотелось поехать куда-нибудь с Мэри.

— Придет время — поедете. А сейчас я вас очень прошу, пошевелите мозгами и найдите мне Тейлора.

— А зачем? Разве это так важно?

— Очень важно. Я вам пока не могу сказать почему.

— В таком случае мне очень жаль, что я не знаю, где он.

— Может быть, если вы его разыщете, вам не нужно будет цепляться за эту вашу работу.

— Ну, раз так, уж я приложу все старания, сэр.

— Вот и хорошо, Итен. Я на вас надеюсь. И как только он найдется, сейчас же дайте мне знать — будь то днем или ночью.

Удивляюсь я людям, которые говорят, что им некогда думать. Я, например, могу думать сколько угодно. Взвешиваешь товар, здороваешься с покупателями, споришь или спишь с Мэри, стараешься обуздать детей — это совершенно не мешает в то же время думать, рассуждать, соображать. И, наверно, у всех так. Если человеку некогда думать, значит, он не хочет думать, вот и все.

Вступив в чуждый для меня, неизведанный мир, я просто не мог не думать. Вопросы накипали беспрестанно, настойчиво и требовательно. Новичок в этом мире, я становился в тупик даже перед тем, что для старожилов было решено раз навсегда еще в детском возрасте.

Я воображал, что могу завертеть колесо и контролировать каждый его оборот — могу даже остановить его, когда заблагорассудится. Но все больше росла во мне пугающая уверенность, что оно может стать обособленным, почти живым существом со своими целями и планами и вполне независимым от того, кто дал ему первый толчок. Смущало меня еще и другое. Я ли, в самом деле, завертел колесо, или это оно вовлекло меня в свое движение? Пусть я сам сделал первый шаг, но по своей ли воле я шагаю дальше? Казалось, на длинной дороге, куда я вышел теперь, нет ни перекрестков, ни развилок, путь только один — вперед.

Рассуждать можно было раньше, при выборе пути. Что есть нравственность, честность? Пустые слова или за словами что-то стоит? Честно ли было воспользоваться слабостью моего отца — природным его великодушием, его наивной иллюзией, будто все другие так же великодушны? Нет, просто в интересах бизнеса выгодно было вырыть ему яму. Ведь он сам в нее свалился. Никто его не толкал. А раздеть его донага, когда он уже лежал на дне, — это что, безнравственно? По-видимому, нет.

И вот сейчас на Нью-Бэйтаун накинута петля, и те, кто затягивает ее медленно и осторожно, — честные люди. Если им удастся затянуть петлю до конца, их назовут не жуликами, а умными дельцами. И если возникнет новое обстоятельство, которое они не предусмотрели, будет ли это безнравственным или нечестным? Зависит, я думаю, от результатов. Для большинства людей кто преуспел, тот всегда и прав. Я помню, когда Гитлер без помех и препятствий победно шествовал по Европе, немало честных людей искали и находили в нем всяческие достоинства. А у Муссолини поезда стали ходить по расписанию, а коллаборационизм Виши служил на благо Франции. Сила и успех выше критики и выше морали. Выходит, важно не то, что делаешь, а то, как делаешь, как это называешь. Есть ли в человеке такие внутренние