— Через месяц примчусь к тебе, сыграем свадьбу, чтобы больше не расставаться никогда, — шептал Миша, прощаясь.

— Всю жизнь? — спросила Люся, глядя Мите в глаза.

— Всю, до самого донышка.

И она тихо, успокоение, как ребенок, вздохнула.

Уже через два дня после отъезда Горновой оказался на НП стрелкового полка под Гродно. Небольшого роста, плечистый, твердый в поступи майор улыбнулся по-доброму:

— Вот и прекрасно. После учения Буров в отпуск уезжает, а ты командуй. Батальон сколоченный, крепкий. А понравятся белорусские края — добро пожаловать к нам после окончания академии. Комаров тут многовато, зато служба настоящая. Сам убедишься.

Комбата, рослого, сухощавого капитана с выгоревшими, мохнатыми бровями, Михаил увидел на переднем крае батальонного района обороны, когда тот ставил командирам подразделений задачи на действия ночью. Представившись, он обратил внимание на просоленную, добела вылинявшую гимнастерку капитана. Наблюдая за комбатом, Горновой сожалел, что не посчастливится провести вместе с ним всю стажировку. У капитана многому можно было поучиться, особенно — работе с людьми. К каждому подберет слово. И нет у него плохих. Если где-то получилось не так, на себя вину берет: «Недоработали. Учтем». Старшину Зозулю, провожавшего до станции, попросил: «Передай Горновому, чтобы гонял вас, чертей, побольше».

— Это он в шутку, а вообще-то добрейшей души человек, — сказал старшина. — Правда, и строг бывает, потребовать умеет, но строгость бойцу не страшна, была бы справедливость.

— Уважим, просьбу комбата. Держитесь! — пошутил Горновой и подумал: «Нельзя допустить, чтобы лучший в полку батальон в течение месяца снизил показатели в учебе и дисциплине. Тогда «академику» несдобровать — засмеют».

Все, чему научился за год в академии, передавал Горновой подчиненным командирам, делился с ними и своим небольшим боевым опытом. Одновременно и к ним присматривался, у них учился. Много беседовал с бойцами. Однажды командир полка, увидев, как он ловко преодолел полосу препятствий, добродушно улыбнулся:

— Гимнастерка-то, вижу, побелела от соли.

— Жарковато, товарищ майор, — ответил Миша, смахнув градом катившийся по лицу пот.

— Молодец. Не зря провел время. А за труд поблагодарим.

Двадцать первого июня Миша написал Люсе письмо, с радостью напомнив, что до их встречи осталось всего десять дней. «Крепко тебя целую, — писал он, — ложусь спать, и ты мне обязательно приснись». Разве мог он знать, что эти десять дней обернутся долгими, страшными, суровыми годами нещадной войны.

…Разбуженный полковым сигналом «Тревога» и командой дежурного «В ружье!», Горновой выскочил во двор. От границы доносился грохот артиллерии, а над военным городком повисли вражеские бомбардировщики. Послышалась частая пальба зениток. Один из бомбардировщиков, охваченный пламенем, рухнул на землю и взорвался. «Неужели война?» — промелькнуло в сознании Михаила.

Не ожидая сбора всех подразделений, Горновой приказал увести батальон в лощину за городок, а сам побежал к штабу, рядом с которым полыхала казарма, сновали бойцы. Но ни командира полка, ни начальника штаба капитана Сердюка здесь не оказалось.

По пути к месту сбора батальона Михаил увидел женщину с ребенком на руках, выбежавшую из дома начсостава. Рядом вспыхнул разрыв, и женщина упала как подкошенная. Малыш закричал. Михаил бросился к нему, но второй снаряд накрыл и мальчонку. Горновой подбежал ближе и ужаснулся: «Да ведь это жена командира полка». Спазм сжал горло.

Начальника штаба Горновой встретил за городком: на коне тот спешил к складу боеприпасов.

— Веди батальон на вырубки. Там получишь задачу, — прокричал Сердюк.

Михаил знал, что вырубками называется учебное поле на западной стороне полигона, где он по прибытии на стажировку представлялся командиру полка майору Пургину.

Сделав бросок, батальон оказался на своем участке уже через сорок минут. Но не успели подразделения занять подготовленные позиции, как неподалеку загрохотали орудия — артиллеристы вели огонь по вражеским танкам. В небе снова появились фашистские бомбардировщики. Они летели в наш тыл. Вскоре танки противника с десантом на борту были на подступах к участку обороны полка. Наша артиллерия открыла заградительный огонь. И опять враг ввел авиацию. Бомбы сыпались на НП полка. Самолеты заходили на высоту один за другим. По ним неистово били наши зенитки. Густыми разрывами покрылся и передний край батальона. Столбы пыли и дыма вздыбились рядом с его КНП.

Донеслись резкие хлопки наших сорокапяток. В небо взмыли красные ракеты, и тут же послышалась винтовочная пальба. Молчали только станковые пулеметы. По приказу Горнового они должны были открыть огонь, когда пехота противника поднимется для броска в атаку. И такая минута настала. Как только уцелевшие танки приблизились на расстояние прямого выстрела и открыли беглый огонь по первой траншее батальонного района обороны, из ржи поднялись одна за другой две грязно-зеленые цепи пехотинцев. Стреляя из автоматов, они ринулись за танками. Горновой почувствовал, как по спине пробежал холодок, но поднятую руку опустил в тот момент, когда можно было различить вражеские лица. Это был сигнал пулеметчикам. Мощный кинжальный огонь заставил атакующих залечь.

Перед фронтом батальона справа задымились еще несколько танков противника; один, с перешибленной гусеницей, закрутился волчком. Под неослабевающим огнем батальона немцы начали отползать к задымленному лесу. Пауза продолжалась недолго. Вслед за ударом авиации, накрывшей нашу оборону на широком фронте, гитлеровцы ринулись в новую атаку. И опять были встречены дружным огнем. В течение дня семь атак отбили воины полка.

Солнце клонилось к закату, когда Горновой увидел колонны танков и бронемашин. Прорвавшись на участке соседнего полка, они на большой скорости устремились в наш тыл. «Ударят с тыла, тогда пиши пропало», — подумал Горновой и почувствовал, что начинают сдавать нервы, хотя не трусил даже в те минуты, когда противник врывался на передний край батальона. «Нужно связаться с командиром полка, доложить обстановку, но, бросившись к телефону, понял, что связи с полком нет. — Значит, нужно принимать решение самому», — заключил он.

— Крути, еще, — сказал телефонисту.

Тот продолжал вовсю крутить ручку, но на НП полка никто не отозвался.

По ходу сообщения приближался политрук Запада, возбужденно выкрикивая:

— Гляди, комбат! Какого черта они там смотрят? Пропустили противника в тыл. Теперь на нас навалится.

— Вот что, комиссар, — стараясь быть спокойным, сказал Михаил. — Мы не имеем права упускать ни одной минуты. Ты подсчитай наши силы, а я вышлю разведку да попытаюсь разобраться в обстановке. Важно выяснить, кто остался и на что способны соседи.

Выпрыгнув из окопа, Горновой поспешил на левый фланг. Возвратился с недобрыми вестями: от второго батальона осталось не более сотни бойцов. Комбат убит, командует один из трех оставшихся в батальоне лейтенантов.

— Так что дела наши, товарищ Завада, неважнецкие, но считать себя побежденными не имеем права, — закончил Михаил.

— Вот именно! — поддержал приблизившийся по траншее помполит полка батальонный комиссар Нестеров. — Какова у вас обстановка?

— Что-то похоже на мышеловку, — произнес Горновой потупясь.

— Дела действительно плохи, — согласился Нестеров. — Командир полка тяжело ранен, начальник штаба убит. Третий батальон накрыт авиацией еще при выходе из городка. Противник, сосредоточив на участке обороны соседнего полка огромное количество танков и артиллерии, прорвался вдоль шоссе глубоко в тыл. Связи ни с дивизией, ни с армией нет. Обе рации разбиты. Вас еле отыскал. — Комиссар закашлялся. Горновой только теперь заметил проглядывавшую у него на спине через дырку в гимнастерке окровавленную повязку. — Собирайте людей. Ты, Горновой, командуй полком, а мы поможем.

Похоронив погибших, воины полка построились на опушке леса. Усталые, голодные, многие с окровавленными повязками, бойцы теперь с особой остротой почувствовали, как их мало осталось.