усиленно уговаривать родителей:

— Ну что вы приросли к этому «дворянскому гнезду», когда по стране вот-вот шагнет коммуния? Кончай, папа, хлопоты — и ко мне, в город.

— Думаю об этом, сынок, не так все просто, как тебе кажется.

Люся не скрывала грусти, на вопросы отвечала невпопад. Есть не хотела, и Серафиме Филатовне стоило большого труда усадить ее за стол. А Миша, лежа на траве, думал о том, как скучно, тоскливо будет без нее. И вдруг услышал шорох. Повернул голову — из орешника вышла Люся. Он встал. В новеньком голубом платье, с таким же голубым бантом в косе, она была сегодня особенно трогательно-мила и недосягаема.

— Мы уже едем. Вот собралась. Скажи, будешь меня… помнить? — И подала руку.

Миша взял ее пальчики, бережно пожал, но сказать ничего не смог. Люся, проведя ладонью по его волосам, еще раз спросила:

— Будешь? — И, не ожидая ответа, побежала под горку.

— Буду, Люся! Всегда-а-а! — понеслось ей вдогонку.

После того как Люся уехала, Миша загрустил не на шутку, не мог поверить, что по возвращении домой не увидит Люсю — она где-то далеко-далеко. Ему все еще казалось, что вот-вот неожиданно появится озорная девчонка и, прыснув, покажет кончик языка. Но время шло, а Люся не появлялась. Мише становилось все безотраднее.

А Белецкие думали и о его судьбе. Уже нельзя было тянуть с ответом на письма, полученные от Оксаны. Она просила помочь Мише: «Изболелась душа за него. Как же ему без школы?»

— Я понимаю Оксану, — говорила Серафима Филатовна.

— Материнское сердце — как не понять, — соглашался Антон Ефимович. — Не вечно же мальчику батрачить. Наблюдаю за ним — к учебе жадно тянется, с книгой не расстается, пока не прочитает от корки до корки.

— Он мне нашего Евгения напоминает, — вставила жена, — такой же любознательный, основательный парень.

…Директор Головановской школы крестьянской молодежи, бывший красный командир, обрадовал:

— Для сынишки погибшего конника место найдем, хоть и молод.

Мише пока ничего не сказали, а накануне занятии Серафима Филатовна сообщила:

— Завтра стадо не погонишь. Быстренько в кухню!

Миша стоял в недоумении.

— Что медлишь? Быстренько!

В кухне на табурете стояло корыто с теплой водой. Миша понял, что надо раздеваться. Вымылся до пояса. Обтираясь полотенцем, услышал:

— А теперь приоденемся. — И подала новенькие коричневые брюки и синюю рубашку. На полу стояли блестящие штиблеты.

Перехватив его восхищенный взгляд, Серафима Филатовна пояснила:

— Тоже твои, надевай поскорее.

В коридоре Миша столкнулся с Антоном Ефимовичем.

— Молодец. По-военному справился, — разглаживая усы, похвалил он. — Пошли. «Карета» ждет. Я уже запряг.

Конь шел легко, высоко выбрасывал копытами комья земли.

Через полчаса мягкие, на резиновом ходу дрожки остановились около ворот школы крестьянской молодежи.

— Вот и приехали! — Антон Ефимович молодо соскочил на землю. — Пойдем.

Директора школы отыскали в саду. Заметив их, директор с палкой в руке, круто налегая на левую ногу, пошел навстречу.

— Здравствуйте, Тихон Николаевич! — Улыбаясь, как старому знакомому, Белецкий протянул руку. — Мы опоздали?

— Да нет. Приемная комиссия соберется через неделю. — Тихон Николаевич провел широкой ладонью по крепкому Мишиному плечу. — Школа наша такая, что и общее и специальное образование дадим. Агрономом будешь. Такие кадры селу позарез нужны.

— Парень послушный, умница, — вставил Антон Ефимович, — и трудолюбия не занимать.

— Вот видишь, какую тебе лестную аттестацию дают, — улыбнулся директор. — Таким и будь. У тебя, брат, все еще впереди.

В общежитии — покосившемся бараке — коротко стриженная женщина с метлой в руках спросила:

— Тебе куда? — И, не дождавшись ответа, добавила: — Новенький? В восьмую.

Миша открыл дверь с небрежно нанесенной мелом восьмеркой, а навстречу — два подростка. Чубатый толстяк с редким белесым пушком на верхней губе поинтересовался:

— К нам?

— Сюда прислали.

— Располагайся, но учти: у печки занято.

В комнате ни одной койки, стекла выбиты. Миша смутился, не зная, как быть. Поискать, где получше? Но у выхода столкнулся со светлоглазым, русоволосым мальчишкой.

— Тоже сюда? — спросил тот.

— Сюда, но вот смотрю…

— А что смотреть? Давай поближе к печке.

— Уже заняли. Были тут двое.

— А, это мордатый с пузанком? Не их ли мешки да железный сундук за печкой? Пошли они… Располагайся поближе к очагу, не церемонься. Тебя как?

— Горновой, Мишка.

— А я Колька Сурмин. Подкрепимся? У меня тут целое богатство. — Достал из кармана огурцы и бурые, не успевшие созреть помидоры. — Бери. Порубаем, рванем в леваду за камышом, а то на голом полу ребра поломаем.

Миша поспешно развернул свой узелок.

— И мне хозяйка кое-что завернула. Не хотел брать, обиделась.

— Чудак. Отказываться от харча грех.

В большом льняном полотенце оказалось полбуханки хлеба, сало, кусок брынзы. Колька ахнул:

— Вот это, я понимаю, хозяйка!

— Окна позатыкать бы. Сквозит, как в трубе, — сказал Миша.

— Завтра что-нибудь придумаем, — ответил Колька. — А теперь — за камышом.

Принесли два снопа.

— Бросай рядом. Будем греть друг друга. Станет жарко, — усмехнулся Николай.

И от этой шутки неунывающего хлопца теплее стало на душе.

До наступления темноты ребята побывали на огороде. В пожухлой ботве отыскали несколько скрюченных огурцов, а Николай, кроме того, выкопал две большие морковины.

Спать на сухом камыше неплохо, если бы не адский холод.

— На двоих одну бы ряднину, — прошептал Мишка.

— К тетке Фросе надо махнуть, — ответил Колька, — она у меня одна, и я у нее тоже. Радехонька будет. Сирота я. Ни отца ни матери.

Тетю Фросю ребята встретили в огороде. Она резала на мелкие кусочки желтую тыкву. Увидев ребят, всполошилась: