и, став членом Союза, получает бесплатные обеды. Таким запомнил его Иван Грузинов: «Он проходил во второй зал СОПО и садился за миниатюрный столик, стоявший у окна. Сидел один. Ему подавали обед. Он молча съедал его... Хлебников носил шубу. Шапку. Ни шубу, ни шапку он в СОПО почти никогда не снимал. Шуба на Хлебникове была с чужого плеча... Цвет лица Хлебникова в тон цвету его шубы: лицо бледно- серое, с зеленоватым оттенком...»

В кафе «Домино» были организованы два вечера Хлебникова. Как обычно, успеха у публики они не имели. Хлебников вышел на эстраду в шубе и тихим голосом начал читать. Сначала он читал вполне четко, но постепенно голос становился все глуше и глуше, и под конец уже совсем ничего нельзя было разобрать. К концу вечера в зале оставались только два-три человека из числа друзей Хлебникова да дежурный член Президиума Союза поэтов.

Хлебников мог быть доволен тем, как начала складываться его жизнь в столице. Он одет, он почти сыт, у него есть хотя бы временная крыша над головой все там же, во ВХУТЕМАСе, он участвует в литературной жизни, рядом находятся друзья.

Он пишет бодрое письмо домой:

«Я в Москве. В Москве дороговизна. И поворот в прошлое + будущее, деленные пополам.

Черный хлеб 11 тысяч, средний проигрыш зеленого стола шестизначное число, иногда девятизначное.

Давно не было чисто славянского разгула, как эти святки. Москва стоит твердо на ногах, и нет оголения, гибели и одичания, как в других городах. <...> Пока я одет и сыт».

Правда, этот «славянский разгул» начинает настораживать Хлебникова. Даже после ужаса Гражданской войны Хлебников оставался сторонником революции, которая, как полагал поэт, несет освобождение человеку труда. Но в 1921 году большевики провозгласили новую экономическую политику, начинался недолгий период нэпа. Вновь была разрешена частная торговля, открылись рестораны и увеселительные заведения. Появилась и новая знать. Мечта Хлебникова о том, что поэты будут бродить и петь, а их за это будут кормить, и о том, что труд будет измеряться ударами сердца, явно не сбывалась. Недовольство Хлебникова Москвой проявилось в одном из его стихотворений того времени.

Этому стихотворению повезло: в марте Маяковский поместил его вместе со своими «Прозаседавшимися» в газете «Известия». Это была одна из очень немногих публикаций Хлебникова и единственная, которую помог ему устроить Маяковский.

С Маяковским был связан один неприятный для Хлебникова эпизод. В 1919 году, когда в ИМО собирались издавать том произведений Хлебникова, Велимир отдал Маяковскому часть своих рукописей для издания. О том, что рукописи были отданы именно ему, пишет сам Маяковский. Поскольку редактором книги был Р. Якобсон, то уже в отсутствие Хлебникова Маяковский передал ему эти рукописи. В 1921 году Якобсон уехал в Прагу и, как оказалось, покинул Россию навсегда. Друзья думали, что Якобсон забрал рукописи с собой. Позже выяснилось, что он никуда рукописи не увозил, а оставил их в Московском лингвистическом кружке. Там в сейфе они и лежали в целости и сохранности. Это выяснилось уже после смерти Хлебникова, и он умер, думая, что рукописи потеряны.

К весне нэпмановская Москва окончательно перестает нравиться Хлебникову. Ему неприятно и то, что лучший друг, Маяковский, вполне успешно вписался в эту новую реальность. В письме к родным Хлебников, о котором говорили, что он не замечает ничего вокруг, дает удивительно меткую характеристику происходящему: «Москву не узнать, она точно переболела тяжелой болезнью, теперь в ней нет ни „замоскворечья“, ни чаев и самоваров и рыхлости и сдобности прежних времен! Она точно переболела „мировой лихорадкой“ и люди по торопливой походке, шагам, лицам напоминают города Нового Света. <...> Около Рождества средним состоянием делового москвича считалось 30–40 миллиардов; крупные проигрыши в карты были 7 миллиардов, свадьба 4 миллиарда. Теперь все в 10 раз дороже, 2 миллиона стоит довоенный рубль, на автомобиле 5 миллионов в час». Раньше ни «деловые москвичи», ни тем более карточные выигрыши Хлебникова не интересовали.

Правда, в новой экономической политике могли оказаться для Хлебникова и выгодные стороны. Кроме частной торговли, разрешены были также частные издательства, и Хлебников с несвойственной ему энергией пытается осуществить публикацию своих произведений. Заметим сразу, что почти все попытки не увенчались успехом. Хлебников обращается к самым разным людям: к С. Абрамову в журнал «Москва», к П. Когану в журнал «Красная новь», к А. Воронскому, И. Аксенову, А. Оголевцу, Е. Шемурину и другим. Помня о том, что Есенин издал его «Ночь в окопе», Хлебников ведет переговоры и с ним.

В это время Есенин тоже находился в Москве вместе со своей женой Айседорой Дункан. Он готовился к отъезду за границу и собирался сначала остановиться в Берлине, а оттуда ехать дальше в Америку. Совместные планы издания книг с Есениным казались Хлебникову вполне реальными. «Мы затеваем заграничное издательство», – говорил Хлебников друзьям, но эти планы не сбылись.

И все же некоторые произведения Хлебникова увидели свет. Одно стихотворение, как мы уже упоминали, напечатал Маяковский в «Известиях», два стихотворения – В. Каменский в журнале «Библиотека поэтов». Три стихотворения опубликовал в журнале «Маковец» поэт Николай Барютин, писавший под псевдонимом Амфиан Решетов. Как вспоминает Барютин, он познакомился с Хлебниковым в кафе «Домино» и вскоре решил пригласить его в свой новый журнал. Хлебникова он нашел на квартире у Бриков.

«Он встретил меня, – пишет Барютин, – в просторной белой комнате с большим черным роялем. Вид у него был смущенный и рассеянный. Озираясь, он прислушивался к голосам, доносившимся из-за закрытых дверей. Разговор о поэзии, о журнале, долженствующем объединить все виды современного русского искусства, оживил его. Я просил Хлебникова дать для журнала последнюю законченную работу. Он присаживается и пишет своим детским почерком, кривыми, сходящими вниз строчками две вещи: „Ночь в Персии“ и „Сегодня Машук, как борзая...“ (по его словам, это – последняя вещь, написанная им на Кавказе). Я прошу поставить дату. В разговор развязно вмешивается оказавшийся здесь Ф. Богородский:

– Как это надоело: даты и подписи. Ставьте вместо набившего всем оскомину 1921 года что-нибудь более интересное, например... – Богородский называет какое-то астрономическое число.

Хлебников колеблется.

– Ну, пометьте рукопись хоть 1925 годом, – не унимается Богородский.

– Правда? – робко соглашается Хлебников и выводит на рукописи 1925 г., затем подписывается: Волеполк Хлебников.

Я протестую против устаревших выходок футуристической практики, и Хлебников 1925 год переправляет на 1921».[126]

Стихотворение «Сегодня Машук, как борзая...», напечатанное Барютиным, пронизано трагическим мироощущением:

Упоминаемый Барютиным Федор Богородский – молодой пролетарский художник, которому Хлебников благоволил и видел в нем продолжателя дела футуристов. В 1922 году Богородский издал сборник своих стихотворений. Хлебников написал к нему послесловие:

«Творчество – это искра между избытком счастья певца и несчастьем толпы.

Творчество – разность между чьим-нибудь счастьем и общим несчастьем. И тогда, когда чье-нибудь