ферма. Но родители всегда жили на грани разорения. Они задолжали трем разным банкам. Моя мама была уже шесть месяцев беременна мной, и папа повез ее в город к врачу на своем грузовике. Неожиданно машина потеряла управление и съехала в кювет. У папы случился сердечный приступ, от которого он и умер.

Тем не менее через три месяца я появился на свет вот таким. Конечно, для мамы, не успевшей еще оправиться после смерти мужа, это было жестоким ударом.

До 1973 года ей кое-как удавалось сохранять ферму, но в конце концов пришлось уступить ее «крупным шишкам», как мама всегда их называла. У нее не было родственников, но она написала друзьям в Биг-Спрингс, штат Айова, и один из них подыскал ей работу в пекарне. Мы прожили там до 1977 года, когда она погибла в результате несчастного случая. Ее сбил мотоцикл, когда она, возвращаясь с работы, переходила дорогу. Сам водитель даже не был виноват в этом, просто все произошло из-за трагического стечения обстоятельств. У него отказали тормоза. Он не превысил скорости, не нарушил никаких правил. Баптистская церковь похоронила маму за свой счет. И та же церковь Всемилостивого Крестителя отправила меня в сиротский приют Чад Христовых в Де-Мойне. Это одно из тех заведений, которые существуют благодаря совместной поддержке церквей различных вероисповеданий. Именно там я научился читать и писать…

На этом месте он остановился. От долгого писания ныла рука, но он перестал писать не потому. Воспоминания о прошлом растравили Нику душу, он почувствовал внутренний жар и волнение. Нелегко было заново переживать все это. Он поднялся, дошел до камер и заглянул в них. Чилдресс и Уорнер спали. Винс Хоуган стоял у зарешеченной двери и курил сигарету, уставившись на пустую камеру напротив, в которой сейчас сидел бы Рей Буд, если бы не успел вовремя смотаться. Похоже, Хоуган плакал, и это сделало его ближе Нику Андросу, немому островку человечности. В детстве Ник столкнулся в фильмах с одним словом. Слово это было ОТВЕРЖЕННЫЙ. Было что-то фантастическое в этом пугающем слове, которое отражалось и множилось в сознании Ника. Оно словно вобрало в себя все оттенки и варианты страха, какие только существовали извне в разумной Вселенной и внутри человеческой души. Он всю свою жизнь был ОТВЕРЖЕННЫМ.

Ник вернулся в кабинет, сел и перечитал написанное. Там я научился читать и писать. Но это было не так-то просто. Он жил в мире тишины. Письмо представлялось ему шифром, а речь — танцем губ, зубов и языка. Мать научила его читать по губам и выводить на листе собственное имя буквами, которые расползались и всячески ему сопротивлялись. «Это твое имя, — сказала она. — Это ты, Никки». Но для Ника эти не слышимые им слова матери не имели смысла. Связь между этим словом и самим собой он понял, лишь когда мать дотронулась до листа бумаги, а потом до его груди. Худшее, что выпадает на долю глухонемого, не сама жизнь в безмолвно движущемся мире, а то, что он не знает названий предметов. Только в четыре года он начал понимать, что такое слова. Только в шесть лет он узнал, что эти длинные зеленые штуки называются «деревьями». Он стремился к познанию мира, но никому не приходило в голову учить его, а он не мог об этом попросить: он был ОТВЕРЖЕННЫМ.

Когда мать умерла, он почти совсем отгородился от — мира. Приют был местом ревущей тишины, где жестокие тощие мальчишки потешались над его немотой. Как правило, к нему подбегали двое: один — закрыв руками рот, другой — прижав руки к ушам. Если никого из взрослых не было рядом, они били его. За что? Да просто так. Или разве только потому, что среди неисчислимого класса невинных жертв есть некий подкласс: жертвы жертв.

У него пропало желание общаться. А вслед за этим и процесс мышления затормозился и стал распадаться. Он бездумно перемещался в пространстве, созерцая мир безымянных предметов. Он наблюдал за детьми на игровой площадке, за движениями их губ и зубов, которые смыкались и размыкались, словно белые разводные мосты, за ритуальным танцем их языков, сопутствующим таинству речи. Иногда он ловил себя на том, что целый час следит за каким-то одиноким облаком на небе.

А потом появился Руди. Крупный лысый мужчина со шрамами на лице. Шесть футов пять дюймов его роста были для низкорослого Ника Андроса все равно что двадцать. Впервые они встретились в комнате отдыха в подвале приюта, где стоял стол, шесть или семь стульев и телевизор, который работал, только когда ему хотелось. Руди присел перед Ником на корточки, так что их глаза оказались примерно на одном уровне. Потом он поднял свои огромные, покрытые шрамами руки и поднес их сначала ко рту, а затем к ушам.

«Я глухонемой».

Ник угрюмо отвернулся: «Пошел ты!»

Руди дал ему подзатыльник.

Ник упал. Его рот открылся, и из глаз потекли безмолвные слезы. Ему не хотелось находиться рядом с этим покрытым шрамами верзилой, с этим лысым страшилищем. Никакой он не глухонемой, это очередная жестокая шутка.

Руди осторожно помог ему подняться и подвел к столу, на котором лежал чистый лист бумаги. Руди указал на лист, потом на Ника. Ник хмуро посмотрел на бумагу, а потом на лысого человека и покачал головой. Руди кивнул и снова указал на чистый лист. Он достал карандаш и протянул его Нику. Тот отбросил его так, словно это был раскаленный уголь, и опять покачал головой. Руди показал на карандаш, потом на Ника, а потом на бумагу. Ник вновь покачал головой. И Руди дал ему еще одну затрещину.

И опять потекли безмолвные слезы. Лицо в шрамах не выражало ничего, кроме бесконечного терпения. Руди снова показал на бумагу. На карандаш. На Ника.

Ник зажал карандаш в кулаке и написал те единственные четыре слова, которые знал и которые с невероятным трудом извлек из глубин своего покрытого паутиной, заржавевшего механизма сознания: НИКОЛАС АНДРОС, МАТЬ ТВОЮ.