глаза к полу. А может, вовсе и не слушает, может, опять впал в состояние полного равнодушия и безразличия ко всему. Это с ним бывает. Прибыл он в лагерь всего неделю назад, и прибыл, что называется, «на честном слове и на одном крыле»: просто удивительно, как еще он мог держаться на ногах. «Братья славяне, трупы приветствуют вас», — с горькой усмешкой сказал он и, падая на койку, представился: «Бывший Мамочкин бывший летчик ВВС». Первое время его решительно ничего не интересовало, разве что все справлялся, скоро ли обед, ужин. Есть, есть — единственное, чего он постоянно хотел. Но сейчас он уже чуточку отъелся и начал проявлять интерес к окружающему миру.
В соседней комнате, видимо, где-то раздобыли шнапс, крепко набрались и теперь напропалую режутся в карты. Верховодит, как всегда, «Туз червонный» — рыжий лейтенант Житков, слышно, как он распекает очередную свою жертву: «Нет, вы слышите, господа, вы слышите, он еще пищит! Ну ладно. На погоны — врежем? Выйдешь завтра на поверку без погон — идет? Ха-ха-ха…»
— Дают, — качает головой Козорог. — Развеселая житуха.
Мамочкин брезгливо кривится.
— «Ух, как тепло!» — воскликнул карась, когда его вытащили из лунки и бросили на сковородку, — сказал он.
Козорог смотрит на него. Этот синеглазый мальчишка с такой смешной фамилией выражает свои мысли только иносказаниями, афоризмами. Да, совсем еще мальчишка. Наверно, прямо из училища — в боевой самолет, и в первом же бою над вражеским тылом… Туг можно только догадываться, тут вообще никто не рассказывает правду, как, при каких обстоятельствах он попал в плен. И вообще ничего о себе не рассказывают. Ни к чему. А может, и опасно. Ведь кроме «сегодня» есть еще и неизвестное «завтра». Вчера Козорог спросил Мамочкина: почему, как он оказался в РОА? Можно было ждать подобного встречного вопроса, но Мамочкин усмехнулся: «Кому что нравится» — сказал черт, снимая штаны и садясь в крапиву». Вот и все.
— Читай, — сказал Мамочкин.
— «Да не будь же ребенком. — Но Мюффа держал себя как ребенок, он упал к ее ногам, обхватил талию и, уткнувшись в ее колени, прильнул к ним всем телом». — Козорог читал «Нана», истрепанную, замусоленную книгу еще дореволюционного издания, которую он случайно обнаружил в хламе на чердаке. Это же ужасно: он уже полгода не держал в руках книгу и набросился на нее, как голодный на кусок хлеба. А тем более это был Золя, прекрасный, страшный и божественный Золя, по которому он когда-то писал дипломную.
В соседней комнате загремели стулья, звякнуло стекло, брызнуло грязной, похабной матерщиной. «Вы слышали, нет вы слышали, господа, этот заморыш, сопляк, сказал, что я передергиваю? Пустите! Пустите меня, я его… На колени, губошлеп, иначе я из тебя сделаю отбивную».
«Кого только тут нет, — подумал Козорог, замолчав и прислушиваясь. — Картежники, уголовники, всяческая погань, раскулаченные, предатели, самострелы-членовредители. Ну раскулаченные, чем-то обиженные еще понятно, а самострелы?.. Встретился тут один с продырявленной ладонью, не иначе как из штрафной роты рванул. Неужели он думает, что здесь только шнапс будет жрать, в карты дуться да отлеживаться на койке под теплым одеялом?.. Черт их поймет, этих самострелов».
Козорог вспомнил, как он еще в начале сорок второго года, тогда его только взяли на службу в особый отдел дивизии, допрашивал некоего Никона Покрышку, членовредителя, и что самое неприятное — Покрышка был его земляком, работал он бухгалтером в райземотделе, и Козорог его немного знал: «закоренелый холостяк», бабник. Покрышка сперва отрицал — немецкая пуля. «Я вот так случайно руку над окопом, а они и… Не веришь?» «Хотел бы верить, но не верю», — отвечал Козорог. «Да ты понимаешь, что ты мне шьешь, — нюнился Покрышка, — это же вышка! Мы ж земляки… Что, не может немецкая пуля?.. Ого, еще как может. Они ж там на передке, как саранча. Поправлюсь — еще посмотришь, как я умею воевать». Экспертиза доказала, что Покрышка — членовредитель, и самая суровая мера наказания в обвинительном заключении была определена, однако до трибунала дело не дошло: немцы неожиданно прорвали нашу оборону и навалились на тылы дивизии, где находилась КПЗ. Все, кто мог сражаться: писари, повара, санитары, находящиеся в медсанбате раненые, были брошены в бой. Попросился в бой и Покрышка: «Хочу искупить свою вину». Дали винтовку — у него была прострелена ладонь левой руки, так что стрелять он мог, — и надо сказать, что дрался храбро, может, потому, что рядом с ним лежал с автоматом Козорог, уложил не одного немца, был легко ранен в ногу — и дело до трибунала так и не дошло: искупил вину кровью. Козорог разыскал Покрышку в медсанбате. «Ну, рад за тебя, земляк. — Пошутил: — Делу Покрышки — крышка. И мне легче стало. Бывай, может, больше не увидимся».
— Читай, — опять сказал Мамочкин.
— «Боже, до чего ты молод еще!» — читал Козорог.
— А все-таки ему дали по зубам… под Сталинградом, — вдруг тихо проговорил Мамочкин, подымая глаза на Козорога. — Ты об этом знаешь?
Козорог запнулся на полуслове. Услышанное его поразило, как неожиданный удар грома, как выстрел над самым ухом. О, да этот парень… Сейчас у Козорога на языке, на самом его кончике было лишь одно горячее, как огонь, слово «Что?». Что под Сталинградом? Да говори же, говори! Он знает что-то такое, чего тут еще никто не знает. Они смотрели друг другу в глаза, искали один у другого доверия и боялись друг друга. Козорог не в силах больше был держать на языке «что», и Мамочкин тоже уже открыл было рот, чтобы что-то сказать, но в это мгновение слух Козорога отметил, что Бордюков перестал сопеть. Перестал сразу, словно ему заткнули нос. Тогда Козорог, прежде чем Мамочкин открыл рот, придавил ногой под стулом его ногу и, поведя глазами в сторону Бордюкова, предостерегающе прижмурился.
Козорог был почти убежден, что Бордюков «стучит». Койку, которую сейчас занимает Мамочкин, прежде занимал лейтенант Ковригин, но две недели назад его внезапно куда-то отправили. По лагерю было объявлено, что он переведен в другую часть, но Козорог подозревал другое. Ковригин слишком откровенно высказывал желание «смыться». И скорее всего, его «смыл» Зубарев либо обратно в лагерь военнопленных, либо еще хуже. О жестокостях Зубарева ходили самые страшные слухи. И как бы не приложил тут ухо и язык Бордюков. Ах, черт возьми, что же это он раньше не предупредил Мамочкина!
Мамочкин понял свою оплошность. Об этом явно свидетельствовали и его застывшие в страхе глаза, и приоткрытый рот, словно к его затылку приставили пистолет.
— «Ну, а дальше что? — говорила Нана, не оказывая сопротивления. — Все это ни к чему», — читал Козорог, словно ничего не слышал, читал, как-то умудряясь одновременно глядеть и в книгу, и на потерявшегося в страхе Мамочкина. Да скажи же что-нибудь, ты должен что-то сказать, сообразить, приказывал ему глазами Козорог. Выйди из дурацкого положения. Факт, что этот стукач не спит и завтра же все будет донесено Зубареву. Слышишь, он опять засопел. Притворяется, скотина!
— Ты, кажется, что-то сказал? — спросил Козорог безразличным тоном, подмаргивая и косясь в сторону уж слишком усердно сопевшего Бордюкова.
— Да это мне почему-то вспомнилось, как в гражданскую войну генерал Краснов вот-вот должен был взять Сталинград, тогда еще Царицын, — и вдруг ему дали по зубам. И вот думаю: не получится ли так и с немцами. Как по-твоему, возьмут они Сталинград?
Козорог облегченно вздохнул: молодец! Находчив.
— Думаю, возьмут, — сказал он. — Беспокоишься? Понимаю: чем скорее возьмут, тем лучше и для нас. А может, уже и взяли. Говорят, будто бы взяли. Разве против такой силы что-нибудь устоит?
— «Отлично!» — воскликнул попугай, бросаясь в пасть удава. — Мамочкин зевнул, потянулся. — Послушай, Козорог, а такую бы Нана, которая не оказывает никакого сопротивления, сейчас бы сюда, как?..
— О, да ты, браток, уже… Значит, жив курилка, — засмеялся Козорог. — Да, конечно, не мешало бы.
Лагерь подняли по тревоге.
— Быстрей, быстрей! — комендант лагеря подполковник Лыньков, стоя на крыльце дома, в котором
