дальнейший разговор в таком тоне ни к чему хорошему не приведет, предложил — Пойдем подальше от глаз, а то твоя физиономия абсолютно не соответствует надлежащему настроению дня.

По прорытой в снегу траншее вышли к деревянной беседке.

— Посидим, покурим, погутарим, как говорят на Дону, — сказал Козорог.

— О чем мы можем с тобой гутарить, — хмуро отозвался Руденко. О разговоре с Вербицким в вагоне Роман ему объяснил — камуфляж: чем больше будет доверия — тем больше свободы, однако и после этого Руденко стал относиться к нему с недоверием, какой-то подозрительностью.

— Что предлагаешь, Богдан? — спросил Козорог, присаживаясь на заснеженную скамейку. — Да ты садись, неужели будем на весь лагерь орать.

Руденко неохотно опустился рядом, раскурил новую сигарету.

— Что я могу предлагать?.. Надо смываться поскорее, вылезать из этой позорной шкуры, — зло дернул он за борт шинели, как бы пытаясь ее сорвать с себя.

— Смываться?.. — Козорог знал, что Руденко только о этом и думает, выбирает момент, но Романа это не устраивало. Однако и объяснить это Богдану нельзя. Еще нельзя. Надо ждать. И надо удержать тут Руденко, если он решил связать с ним свою судьбу, если решил, что он может заменить Ромашова. А Богдан горяч, может попытаться рвануть отсюда, но тогда и он, Роман, попадет под подозрение: ведь из одного лагеря и одновременно прибыли сюда. — Смыться — хорошо. Но давай еще подумаем. Не забывай, что наша свобода слишком относительна, по-моему, недреманное око Зубарева тут все прощупывает, так что бежать — не просто. Подожди, подожди не кипятись. Давай поговорим спокойно. Мне кажется, надо еще повременить, усыпить недреманное око, а там видно будет.

Карие жальца Руденковых глаз вонзились в лицо Козорога.

— Что-то ты не ту песню поешь, Роман, — сказал он.

— Ту, ту, Богдан. Ты тогда меня послушался, послушайся еще раз. Я тебя прошу. Не горячись. Мне эта шкура тоже не в радость. Но надо, чтобы наверняка.

— Послушай! Роман!..

— Тихо: Бордюков. — Толкнул в бок Руденко Козорог. — По-моему, он один из стукачей Зубарева. Это та еще «вещь в себе». Помнишь, как он тогда, в вагоне, насчет «припоздали»?

Опустив голову, мимо беседки прошел Бордюков. Руденко вскочил на ноги.

— Господин прапорщик! Что за вид у вас, что за походка?

— Чего?

— «Чего». Как отвечаете старшему по званию?!

— Тю, чего чудишь? Мы с тобой только…

— Молчать! Мы с тобой только что были рядовыми, а теперь вы — прапорщик, а я — майор. Смирно! Кругом марш!

Бордюков вяло повернулся и пошел вразвалку, что-то бормоча себе под нос.

— Отставить!

— Чего еще?

— Повернитесь, как следует.

— Чего пристал?

— Разговорчики! Доложите старшему вашей группы, что я объявил вам выговор за нарушение устава и пререкания. Повторите приказание.

— Есть доложить старшему, что мне объявлен выговор за нарушение устава и пререкания, — козырнул Бордюков. — Разрешите идти, вашбродие?..

Козорог хохотнул.

— Чего ты?

— «Вашбродие». Богдан, а ты ведь уже «вашбродие»!

— Замолчи! Дерьмо, все дерьмо.

— Есть замолчать, господин майор! — Козорог вскочил, щелкнул каблуками и вытянулся в струнку. — Однако, ты сегодня уже замечен, Богдан, — сказал он тихо.

— Что?

— Глянь. Видишь, как майор Вербицкий распекает Бордюкова. Ты замечен, Богдан, замечен. Карьера твоя на службе «освобождения одины» обеспечена. Я видел, как он одобрительно поглядывал, когда ты дрессировал этого стукача.

— Пошли вы все…

Козорог оказался прав: уже на следующий день Руденко был назначен начальником артиллерии существующей, видимо, еще только на бумаге части. В его распоряжение поступило шесть офицеров- артиллеристов, девятнадцать рядовых, две пушки, правда, без снарядов и одна грузовая машина. Роман же Козорог был зачислен в резервную офицерскую роту. Жил он в трехместной комнате на втором этаже вместе с Бордюковым и Ковригиным.

Дни проходили однообразно. В семь часов подъем, зарядка, довольно приличный завтрак (питались по нормам немецкой армии), строевая и тактическая подготовка, стрельба из различных видов оружия как советского, так и немецкого и «политзанятия». Политическим занятиям уделялось очень много внимания. Занятия в большинстве проводил Вербицкий. Правда, сейчас он еще выполнял обязанности коменданта лагеря, так как комендант, подполковник Лыньков, якобы находился в ставке генерала Власова «на переподготовке». Где эта ставка — никто не знал, будто бы в Берлине.

Занятия начинались с сообщения о положении на фронтах: «Немецкая агмия пгодолжает азвивать ст’атегические опеации на всех нап’авлениях» — и на школьной карте один за другим нанизывались черные круги: «Г’озный, Баку, Сагатов» — складывалось впечатление, что не сегодня-завтра войне конец, пора седлать белых коней для въезда в поверженную Москву. В программу политзанятий входило также изучение истории партии большевиков. В лекции назывались даты, лица, пересказывались постановления пленумов, решения съездов, но все это преподносилось в совершенно извращенном виде. «Господа, если хотите знать, идею социализма может от’гицать только к’углый дуак. У немцев тоже социалистическая пагтия. Национал- социалистическая абочая пагтня, известно ли вам это, господин…» — И Вербицкий тыкал указкой в кого- нибудь из слушателей. «Баранов! — вскакивал тот, на кого была нацелена указка. «Вам это известно, лейтенант Баанов?» «Так точно, слыхал, господин майор». «Слыхал, — Вербицкий качал похожей на тыкву бритой головой и усмехался. — Слыхал звон. Вы слыхали только одно: фашизм, коичневая чума. А эта чума подняла весь немецкий наод и за каких-нибудь два года положила к ногам фюеа все госудагства Ев’опы». И, восхваляя немцев — «культугнейшая нация», — начинал излагать суть «некотоых асхождений», как бы подчеркивая тем самым полную независимость власовцев от немцев. «Вы с этим согласны, господи-н?..» — И указка опять нацеливалась в кого-нибудь. «Турсунбеков!» «Вы меня поняли, господин капитан Тугсунбеков?». «Так точно. Теперь мы с ними одной веровочкой связаны». После такого ответа Вербицкий уже не усмехался, а хохотал. «Одной веовочкой — это вегно. Но господа, господа, вы должны знать, что веовочка — это только вгеменно. У немцев одна цель — у нас д’угая, и мы это не ск’ываем пеед нашим вегным и могучим союзником». В общем, шло активное идейное оболванивание и пускалось в ход все: восхваление, ложь, клевета.

Однако последние пять дней Вербицкий почему-то перестал шутить, перестал смеяться, наоборот, стал раздражительным, придирался к мелочам. Настроение переменилось не только у него, но и у всей лагерной верхушки.

Причина этих перемен вскоре прояснилась.

Расплюснутый оранжевый язык коптилки, сделанной из гильзы, то и дело нервно вздрагивает и качает на стене носатую тень Мамочкиной головы. В комнате трое: Козорог, Мамочкин и Бордюков. Бордюков уже давно посапывает на койке. Мамочкин сидит на трехногом стуле, боком к столу и, положив на спинку стула руки, подпирая кулаками острый подбородок, задумчиво слушает Козорога, опустив все еще воспаленные