— Дом Томазо, — позвал Джованни.

— Откуда ты всего этого нахватался? — сурово проворчал аббат. — От греков. Греческая философия, — проговорил он с отвращением. — Учат вас, молодых, в школах чему ни попадя. Сердце у тебя набекрень, несчастный ты мальчишка. Это же язычество. Греки твои и знать не знали, что есть грех, и потому они все погибли, умерли двойной смертью: и телом, и душою. А ты, негодник, такой же участи желаешь? Аристотель тебя спасет, глупое ты создание? Нет, нет и еще раз нет, твой Аристотель тебя погубит! Не греков ты должен слушать, а Святое Писание. Писание осуждает мерзость, о которой ты мне тут распространялся! Сам Господь ее осуждает! И все святые отцы! Церковь признает эти непотребства грехом! Тьфу, гореть тебе в аду, если ты не раскаешься! Одумайся! Кто ты такой, чтобы спорить с высокими авторитетами, с высочайшими, с самой Церковью? Гордец! Гордец и негодник! Скажи-ка мне лучше, сам-то ты занимался подобной гадостью?

— Гадость, это когда без любви, — нахмурился Джованни.

— Любовь! — возвысил голос аббат Томазо. — Не смей марать Святого Духа своими плотскими испражнениями! Это не любовь! Ты против Бога идешь! Против Его замысла! Он Сам соединил мужчину с женщиной ради одной только цели: продолжения рода. Плоть не имеет любви, все помышления плоти есть страсти, похоти! Недаром же святой апостол Павел советовал верным воздержаться от брака, если это им по силам, и жениться разрешал только из снисхождения к человеческой слабости, чтобы не распаляться, он сказал, напрасно! Напрасно! Отвратительный акт, сопровождающийся телесным содроганием, излиянием мерзости, все равно что соплей или гноя, может быть оправдан только одним: зачатием. Только чадородием спасаются врачующиеся, рожая новых чад Господу, верных христиан. Только так они хотя отчасти, но не совсем, не до конца, оправдывают свою невоздержанность, толкнувшую их к соитию.

Аббат Томазо резко замолчал, словно внезапно обессилив от своей пылкой тирады. Джованни наблюдал за его опущенным капюшоном с сожалением, он уже хотел в очередной раз просить прощения за то, что зря побеспокоил отшельника, когда тот вдруг поднял голову, не удержавшись от того, чтобы хотя бы украдкой и мельком взглянуть на виновника своего смятения.

— Подумать только, — произнес аббат хрипло, — ты сын моего сына, плоть от плоти моей, ты не только себя губишь, злосчастный, ты вредишь и бессмертной душе своего отца, и моей грешной душе! Как же мог я породить того, кто зачал такого выродка? — Аббат тяжко вздохнул, согнувшись под своим капюшоном, словно под тяжким бременем. — Зачем ты сюда явился? Гадость! Гадость какая! Ты сказал, что ты рукоположен, что ты в епископы поставлен! Боже мой, за что Ты так наказываешь смиренного раба Твоего? — тихонько взвыл аббат. — Мой внук! Ты осквернил Господа, не просто променяв поклонение Творцу своему на идолопоклонство перед ничтожной тварью, ты прикасался к Нему после того, как твои руки участвовали в богопротивном деянии!

— Я не… — хотел было возразить Джованни, но аббат не слушал его.

— Тебе следует срезать кожу с кончиков пальцев, которыми ты посмел дотрагиваться до Господа! Нельзя, чтобы нечистые, скверные прикосновения марали Тело Христово! — дом Томазо неимоверным усилием воли остановил поток своих излияний.

Джованни видел, в какую глубокую бездну несчастья поверг он старика своим приездом, и чувствовал себя виновным в его страданиях.

— Я всегда соглашался со своим великим предшественником, отцом нашим и наставником святым Петром Дамиани, — уже спокойнее, почти избавившись от дрожи в голосе, продолжал аббат. — Белое духовенство находится в самом опасном положении. С одной стороны — высочайший долг священства, с другой — неисчислимые соблазны мира. Это все родственники твоей матери, из-за своего тщеславия заставили тебя… что еще можно было ожидать, в таком-то возрасте, когда так легко поддаться искушениям? О, священники, не принявшие монашества, столь близкие к мирянам, этим воплощениям похоти, живущие в прямом соседстве с ними, в развращенном обществе, в котором так трудно, если не сказать вовсе невозможно, обрести спасение, как же можете вы избежать испорченности? Несчастный. Кто человек, прельстивший тебя? Не тот ли, который ждет снаружи?

Джованни удивился, что отшельнику известно о рыцаре, оставшемся за воротами.

— Нет, это просто воин, для охраны, — ответил он чуть покраснев, так как верный Уильям Фиц- Готфрид был приставлен к нему его любимым де Бельваром, но Джованни, конечно же, не собирался вдаваться в объяснения.

— Вот! — вдруг встрепенулся аббат. — Вот она, истина! Ты пришел ко мне с красивыми теориями, якобы оправданный и обеленный, но когда разговор обернулся от слов к делу, когда я спросил тебя о конкретном человеке, ты тут же принялся скрываться и юлить. И тем ты выдал себя, ты стыдишься своего греховного состояния! Совесть твоя не позволяет тебе открыто похваляться своим падением!

Ясно, проговорил Джованни, не скрывая досады, — вы возводите на меня напраслину, приписываете мне то, что я не думал, не говорил и не делал, а потом хотите, чтобы я лицемерно покаялся в этих несуществующих прегрешениях?

Как так несуществующих? наклонился вперед аббат за своей решеткой. — Ты ко мне приехал со вполне конкретным грехом. Самым что ни на есть настоящим и при том тяжелейшим грехом.

— Дом Томазо, — Джованни невольно отступил, словно опасаясь отравиться, если он станет и дальше вдыхать воздух, в котором прозвучало такое множество грязных слов, — я приехал к вам поговорить о серьезных вещах, изложил свою теорию и выслушал в ответ ваше мнение. Все, больше мне не о чем с вами разговаривать, вы не выдвинули ни одного возражения в ответ на мои слова, вы просто прикрылись голым авторитетом церкви, а я не бессмысленное животное, которое водят на поводу, да, как же еще назвать авторитет, как не поводком? Подобно тому, как глупых животных тащат за собою, и они не ведают, куда и почему, так и большинство людей дают вести себя в путах опасных верований, ссылаясь на авторитет того, кто эти верования записал. Я виновен в наших глазах уже только потому, что не желаю быть пленником животной доверчивости и считаю себя вправе знать, почему мне должно поступать каким-либо образом, или не поступать так, иначе говоря, я думаю, что делаю, для чего еще Господь дал мне разум, кроме как для того, чтобы им руководствоваться?

— Наивный! — воскликнул аббат. — Ты столь же наивен, сколь и злосчастен! С чего ты решил, будто тебя ведет разум? Твое желание руководит тобою. Ты тут разглагольствуешь о поводках, а сам в то же время ходишь на веревке дьявола, он тебя за нее дергает через твою похоть, а ты бежишь туда, куда ему, врагу рода человеческого, угодно. Потом же, в своем ослеплении, в своей гордыне, ты воображаешь себе, что поступаешь по разуму. Ты еще слишком молод, чтобы самому теории разводить. Остерегись, у тебя молоко на губах не обсохло, а ты не говоришь, как все нормальные люди, ты вещаешь, как будто в твоей бедовой голове беспрерывно рождаются вечные и абсолютные истины. Мальчишка! Кем ты себя вообразил? Пророком? О, остерегись, дьявол силен, дьявол хитер, куда хитрее тебя, жалкий ты человечишко. Тебе в одиночку с ним не совладать, и то, сколь низко ты пал, свидетельствует о твоей малосильности. Обратись к настоящей истине, к божественной правде, возьми Библию, читай ее, там ты найдешь ответы на все вопросы, читай, размышляй и молись, вот тогда ты обретешь способность созерцать, и может быть, тебя осенит Божья благодать. Те обольщайся, без усилий не достичь совершенства истинного познания!

— Вы поминали Отцов Церкви, так один из них, святой Августин, много уважаемый авторитет, сказал, что сколько не читай Библию без любви, все равно ничего не поймешь, бесполезно, а имея любовь, как угодно понимай, все равно будешь прав, — запальчиво заявил Джованни.

— Опять ты про любовь, да какая там у тебя любовь? — проворчал аббат, устало проведя рукой по лицу, спор утомлял старика. — Почему по-твоему мерзость эта, грех твой, который и назвать-то стыдно, осуждается в Библии неоднократно, и в Ветхом, и в Новом Заветах? Тебе цитаты привести? Думаю, они тебе и так прекрасно известны.

— О, не сомневайтесь, дом Томазо, — с того момента, как аббат заставил Джованни защищаться, он становился все более и более невыносимым, понимал, что следовало бы оставить отшельника в покое, и именно так и поступил бы. Если бы речь шла только о нем, о его достоинстве, он безропотно снес бы любые поношения, но Джованни пришлось отстаивать свою любовь, и потому он не мог покинуть поле боя. — Если уж мы говорим о цитатах, тогда не соблаговолите ли объяснить мне, достопочтенный дом Томазо, каким образом ваше утверждение, будто половое сношение оправдывается исключительно зачатием новых